Диана Де Пуатье - Иван Клулас

Гиффрей, издатель и исследователь переписки Дианы, смог доказать беспочвенность сплетни. Он обратил внимание на то. что великодушие Короля-Рыцаря делает довольно неправдоподобным гнусную сделку, якобы предложенную им графине. Брезе не был снисходительным мужем. И разве его собственный отец не убил неверную супругу, хоть в той и текла королевская кровь? Великий сенешаль никогда не позволил бы жене ввязаться в авантюру, обесчестящую как ее, так и его самого. И согласись Диана отдаться королю, уж наверняка сумела бы выпросить для отца чего-нибудь получше, чем пожизненное заключение с конфискацией всего имущества.

Долгое время в доказательство любовной связи между Франциском I и Дианой опирались на 17 любовных писем без адресата и подписи, опубликованных Эме Шампольоном-Фижаком и приписываемых Людовиком Лаланном Диане. Эта атрибуция, использованная Мишле, но подвергнутая сомнению Сен-Бёвом, была окончательно отвергнута благодаря Гиффрею. Конечно, на титуле этой стопки писем фигурирует надпись «17 писем г-жи супруги Сенешаля Дианы де Пуатье Королю Франциску I», однако она датируется XVII веком, а анализ документов доказывает, что они написаны рукой Франсуазы де Фуа, графини де Шатобриан, официальной любовницы Франциска I. Итак, это не Диана, а мадам де Шатобриан обращалась к плененному королю, вместо подписи начертав; «Писано рукой, что вместе со всем телом принадлежит Вам». Некоторые полагаются на свидетельство венецианского посла Лоренцо Контарини, сделанное в 1552 году: «Молодая, вдовая и прекрасная, она (Диана) была любима и ценима королем Франциском I и, по общему мнению, многими другими, а потом перешла в объятия короля Генриха II»^[139].

Но Контарини писал через 21 год после смерти великого сенешаля и передавал клеветнические слухи, порожденные успехом женщины, которой все завидовали. Диана, по его словам, уступила домогательствам Франциска между 1531 годом, когда овдовела, и 1537-м, когда Генрих стал ее любовником. Однако это время — вершина славы герцогини д’Этамп, что делает гипотезу Контарини малоправдоподобной. В крайнем случае ее можно считать отголоском россказней времен суда над Сен-Валье.

Смягчение приговора Сен-Валье тем более подчеркивало монаршее расположение к дочери и зятю обвиняемого, что король продолжал требовать суровой кары для сообщников коннетабля. Франциск I считал судей не в меру снисходительными. Явившись в Париж и воссев в роскошное королевское кресло, установленное во Дворце правосудия, он перебрал одно за другим досье с результатами следствия и упрекнул парламентариев в том, что Легьера и Бриона приговорили всего к трем годам тюремного заключения, камергера коннетабля де Кара и его канцлера Папийона не подвергли пыткам, а их имущество не было конфисковано. По его словам, Легьер и Брион после ареста ожидали, что их повесят. Монарх не мог допустить никаких поблажек и полумер в делах, столь близко касающихся его особы и королевства. Затем он потребовал вызвать в суд коннетабля Бурбона, дабы тот предстал перед его очами. Заместитель прокурора Лизе внес предложение, чтобы перебежчик и виновный в оскорблении величества мессир Бурбон, согласно воле короля, его пэров, принцев крови и членов Совета, был приговорен к обезглавливанию, его земельные владения отошли к Короне, а прочие блага подверглись конфискации. Суду были предоставлены три отсрочки с кратчайшим интервалом^[140].

Из писем комиссии, отправленных из Блуа 17 мая 1524 года^[141], следует, что суверен вызвал в Париж четырех советников и председателей четырех парламентов — Руана, Дижона, Тулузы и Бордо, дабы те провели судебный процесс над обвиняемыми, с которыми обошлись чересчур либерально, ибо «парламентский суд Парижа не усмотрел в их действиях никаких оснований для смертного приговора»^[142].

Это отсутствие решимости у судей возвращало делу Сен-Валье его истинные пропорции, которые, в сущности, были ничтожны по сравнению с преступной изменой, совершенной коннетаблем.

Канцлер Дюпра и четыре пэра Франции: герцоги Алансонский и Вандомский, епископы Лангрский и Нойонский 8 марта 1524 года сопровождали короля, который поехал в парламент вершить правосудие. Среди прочих сановников фигурировали Савойский бастард, герцог де Лонгвиль, Ла Тремуй, Шабо де Брион и — в знак особой милости — великий сенешаль Нормандии. Это собрание олицетворяло сплочение знати вокруг суверена, сплочение, которое неблагоприятный ход итальянской кампании сделал особенно необходимым. После успехов в самом ее начале судьба и впрямь обернулась против адмирала Бонниве. Ему пришлось претерпеть поражение от коннетабля Бурбона, командовавшего имперскими войсками совместно с вице-королем Неаполя Карлом де Ланнуа и Фернандо д’Авалосом, маркизом Пескара. Вскоре французы, измученные чумой, голодом и холодом, были вынуждены отступить к Новаре.

Для Франции наступило время дать отпор. Король решил мобилизовать 12 тысяч швейцарцев и лично отправиться на подмогу Бонниве, как только в ущельях Альп растает снег^[143]. Но прежде монарх поехал в Блуа, где его мать Луизу приковал к постели тяжелый плеврит, а королева Клотильда медленно угасала в окружении своих шести малолетних детей. Старший из мальчиков, дофин Франциск, казался беззаботным, кротким и мечтательным, в то время как Генрих, годом младше брата, производил впечатление непоседы и драчуна. Диана, с 1518 по 1531 год бывшая фрейлиной королевы-матери и королевы Клотильды, поддерживала обеих женщин своей спокойной преданностью и опытом молодой матери^[144], одновременно стараясь смягчить тягостное воздействие на обеих царственных особ катастрофических новостей из Италии. Получив ранение, главнокомандующий Бонниве уступил место графу де Сен-Полю. Отважный Байярд, в битве при Мариньяне посвятивший в рыцари короля, пал в ущелье Сузы утром 30 апреля, когда вместе с арьергардом прикрывал отступление армии. При дворе рассказ о его кончине был воспринят с большим волнением. Раненный в спину выстрелом из аркебузы, он попросил уложить его под деревом лицом к врагу. Там-то якобы и состоялась историческая встреча между Рыцарем без страха и упрека и вероломным коннетаблем. С восхищением передавали отповедь умирающего, записанную позднее, около 1540 года в «Мемуарах» Мартена дю Белле: «Мне нисколько не жаль себя, месье, ибо я умираю достойным человеком, но мне жаль вас, видя, что вы сражаетесь против своего короля, своей родины и в нарушение данной клятвы»^[145].