Политическая система Российской империи в 1881– 1905 гг.: проблема законотворчества - Кирилл Соловьев

Пожалуй, еще важнее то, что решительный на бумаге^[215], император чаще всего не был готов идти на конфронтацию с тем, с кем лично встречался. Опытные царедворцы не боялись аудиенции у императора, добивались ее и в итоге нередко одерживали верх над всеми своими недоброжелателями. Император не казался столь суровым и решительным во время всеподданнейших докладов, о которых речь пойдет ниже. Причем министрам было хорошо известно, что император предпочитал не решать дела во время самого доклада. Обычно он оставлял дела у себя и обдумывал их спустя некоторое время. Это объяснялось многими причинами, в том числе и тем, что так Александру III было проще отказывать своим сотрудникам^[216]. По словам морского министра И.А. Шестакова, император обычно «конфузился» во время личных докладов^[217]. Согласно дневнику А.А. Киреева, «нынешний государь ужасно конфузлив. Когда ему дело докладывают, он очень неуверенно возражает, если же оставит бумаги на прочтение, являются резолюции самой необузданной силы выражений»^[218]. Некоторые этим пользовались. Среди них был и М.Н. Катков, который в 1887 г., узнав о жесткой реакции императора на свою статью, добился аудиенции. И практика показала, что издатель «Московских ведомостей» был прав. По мнению К.П. Победоносцева, «государь может выразиться крайне резко и сильно на бумаге, но при личном общении он конфузится, как бы совестится сказать что-нибудь неприличное своему собеседнику. Никогда не хватало у него духа распечь кого-нибудь в глаза»^[219].

Александр III колебался, отступал, оказывался под влиянием ближайших советников. В этом отношении весьма показателен первый год его царствования. Он назначил министром внутренних дел графа Н.П. Игнатьева, хорошо зная его страстное желание возродить в России Земский собор. Об этом Игнатьев докладывал царю еще 12 марта 1881 г.^[220] Очевидно, до весны 1882 г. в этом не виделось ничего крамольного. Однако в ближайшем окружении императора на этот вопрос смотрели иначе. Министр народного просвещения И.Д. Делянов испугался самого слова «собор». К.П. Победоносцев не желал о нем слышать^[221]. М.Н. Катков так охарактеризовал министра Игнатьева: «При настоящем либеральном [курсив мой. – К. С.] направлении графа Игнатьева, даже Лорис[-Меликов], может быть, лучше. Он не так демократичен и вовсе не славянофил»^[222]. Согласно воспоминаниям самого Игнатьева, особую позицию занял министр государственных имуществ М.Н. Островский. Он тоже признался, что «слово Собор страшное и прежде, нежели его произнести, следует продолжительно обдумать все подробности». Игнатьев прислал к Островскому своего сотрудника, публициста славянофильского толка П.Д. Голохвастова с разъяснениями о сфере компетенции прежних Земских соборов, созываемых в царствования первых Романовых. Вроде бы после этого министр государственных имуществ признал правоту Игнатьева и обещал поддержку^[223]. Конечно, Игнатьев не пользовался репутацией правдивого рассказчика, и к его свидетельствам следует относиться с некоторой осторожностью^[224]. Возможно, все было не так или не совсем так, как об этом сообщал министр внутренних дел. Может быть, Островский действительно оказался хитер и коварен. Судя по переписке министра государственных имуществ, это предположение можно считать достаточно обоснованным^[225]. Так или иначе, позиция Островского, Победоносцева, Каткова сыграла ключевую роль в том, что проект Игнатьева императором был отвергнут, а сам министр отправлен в отставку^[226].