Великаны сумрака - Александр Поляков

— Земля любит навоз, а лошадь овес.— загадочно про­бормотал собеседник. И вдруг громко добавил: — Божия земля там, где никто не живет. А где люди, там она челове­ческая.

Подобного ответа друзья предвидеть не могли. Коленька даже поперхнулся бычьей щечкой. Настороженная трактир­щица прошла мимо их стола, и Коленька вспомнил про сдачу.

— А что же мои 12 копеек? — спросил он.

— Какие 12 копеек? — вскинулась хозяйка.

— С двугривенного. Сдача.

— Чиво-чиво? — развернулась трактирщица, избоченясь. И завизжала: — Ах, зенки твои бесстыжие! Да за такую ще- ковину — да по четыре копейки?! Ты эфто. Смеяться взду­мал?! Бродяга ряженый, и с бродягою пришел. Голытьба бес­паспортная! Держи-и-и!!! Егорка, городового кликни.

Верткий колченогий половой тут же бросился из харчевни. Морозов увидел, как побледнел широкий лоб Кравчинско­го, как вздулись вены на костистых кулаках.

— Ты чего, тетка? Белены объелась? Остынь. — попытал­ся утихомирить Сергей хозяйку. — Вот мой паспорт. — по­лез в карман за поддельной бумагой.

— Люди добрые! Поди ж, и левольвер у него! Такие вот. за 12 копеек. И в государя, прости Господи, пулями литыми пуляли.

Коленька, никогда прежде не попадавший в подобную передрягу, растерянно огляделся по сторонам, ища поддерж­ки у помрачневших извозчиков. Но те были явно на стороне трактирщицы; откуда-то прилетело хрипловатое:

— И то вишь ты. Про землю все. Чтоб, стало быть, не пахать, а бунтовать. Петуха пускать, как Емелька Пугач. И начальство истреблять. Эх, ухо-парни.

— А не повязать ли их? — неожиданно предложил рыжебо­родый.

Визжала красномордая баба, угрюмые тени извозчиков грозно двигались в полумраке, приближаясь к пропагандис­там; кто-то — это Коленька увидел боковым зрением — уже обходил их сзади.

— Смотри, Морозов! — крикнул Кравчинский, мотнув кудрявой головой в сторону засиженного мухами окна.

По дорожке к харчевне семенил половой Егорка, за ним широко шагал рослый городовой, на ходу расстегивая кобуру.

— Не трусь, — шепнул Сергей. — Рама-то на живульках. Выбьем, уйдем. Попомнят нас гужееды.

— Я. Я ничего. — пролепетал Коленька, прижимаясь лопатками к широкой спине друга.

Рыжебородый бросился первым. Тогда Кравчинский рас­слабленно швырнул к его носу свою длинную хлесткую руку и лишь в самом конце удара сжал побелевший кулак. Из носа брызнуло, вчерашний крестьянин охнул, упал на стол, сме­тая миски с остатками щей. Бычьи щечки разлетелись во все стороны. Морозов тоже ткнул куда-то кулаком, но и сам по­лучил затрещину, и крепкую — в глазах аж потемнело.

— Лицо закрой! Стекло. — заорал Сергей, вскочив на по­доконник и двинув по раме сапогом. Раздался звон, трактир­щица завизжала еще пронзительнее. Чьи-то цепкие мослаки пытались ухватиться за смазные голенища. Кравчинский без­жалостно ударил по ним каблуком. — Назад, мужварье!

Разбитая рама вылетела прочь. В окно подуло мартовским холодком. Кравчинский буквально вытолкнул Коленьку, сам прыгнул за ним в ноздреватый сугроб. Пружинисто вскочив, они кинулись за угол харчевни, потом по переулку поверну­ли еще и еще. Позади глухо гремели револьверные выстрелы, стихал топот тяжелых ног.

В подворотне отдышались. С высокой крыши капало, со звоном разбивались о камень упавшие сосульки. Морозов посмотрел на взъерошенного друга и вдруг безудержно рас­хохотался: в густой бороде Кравчинского запуталась ленточка квашеной капусты. Тьфу ты! Сергей с брезгливой миной вы­путал из волос следы пропагандистского обеда, ободряюще хлопнул Коленьку по плечу: ничего, дескать, лиха беда нача­ло. Хмыкнул:

— Ладно уж. До Левушки Тихомирова мне далеко. У того во щах все, вся одежда пятнами — и манишка с галстуком, и пиджак.

Коленька сунул руку в карман рабочего пальто и извлек оттуда остывший кусок бычачьей щеки, липкий, противно пропахший кислятиной. С отвращением бросил в подтаяв­ший снег. Тотчас же из подвала выскочил кот с расцарапан­ным носом, схватил добычу и кинулся прочь, дрожа в брезг­ливой побежке облезлыми мартовскими боками.

Глава девятая

Но напрасно Коленька таился перед Тихомировым: Лев даже раньше его стал членом подпольного общества, которое вскоре назовут «Большое общество пропаганды».

С Цакни и Клячко Левушка познакомился в студенчес­кой кухмистерской. На собрании у доброй великанши На­тальи Армфельд наметили задачи: приобретать и самим из­давать книги по дешевым ценам; снабжать ими студенчес­кие библиотеки в Москве и губернии по тем же низким це­нам; содействовать устройству новых библиотек и кружков самообразования.

Из рук в руки передавали потрясающие «Исторические письма» ветерана революционной теории Петра Лавровича Лаврова, члена I Интернационала, преданного друга париж­ских коммунаров — Варлена, Малона, Виктора Клемана и Шарля Жерардена, которым он тайно привез деньги на воен­ную поддержку Коммуне, но, увы, было поздно: французс­кая революция пала, утонула в крови; и все же деньги не про­пали, с их помощью удалось спасти от гильотины, вывезти за границу многих и многих борцов.

Женскую часть общества — строгую Армфельд, востор­женную Варю Батюшкову — умилило, что Лавров в молодые годы женился по любви против воли отца, взял вдову с двумя детьми и, лишенный за это наследства, сам добывал сред­ства для содержания своей семьи. Мужчина, каких поис­кать!

Но Лавров словно бы грозно (и со слезой тоже) вопрошал: а вы, образованное, привилегированное меньшинство, вы позаботились о распространении света, культуры в среде обез­доленных? или все так же бездушно пользуетесь их трудом и страданиями, забывая, что за ваше развитие заплачена страшная цена? ощущаете ли нравственную ответственность перед народом за это? Поистине, человечество «слишком до­рого заплатило за то, чтобы несколько мыслителей в своем кабинете могли говорить о его прогрессе.»

Нравственная ответственность. Сердца переполнялись высокими чувствами. Руки тянулись к делу.

Однако после ареста Цакни и Клячко работа кружка за­мерла. Тихомиров снова ушел в затвор: сидел в своем Долго­руковском над первыми литературными опытами, делал на­броски сказки «О Правде и Кривде». Русской деревни он совсем не знал. Если Морозов долго жил в отцовском помес­тье, многое там повидал и честно признавался Левушке, что в мужика не верит, а только жалеет его; и более того, когда б его, Коленьку, спросили, в ком он видит самого страшного врага идеалов свободы, равенства и братства, и вообще — умственного и нравственного развития человека, он бы тот­час ответил: в русском крестьянстве.

Но незнание давало свободу. И Тихомиров придумал: пусть будут четыре брата-хлебопашца, обитающие свободно в по­лях-лесах, ведать не ведающие о мерзостях устроенного людь­ми порядка. И вот пошли они на все четыре стороны: белый свет посмотреть, себя показать. И нигде не нашли счастья — всюду их обижали, всюду притесняли; во всей Руси великой не было уголка для правды и справедливости.