Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

Я был захвачен врасплох. Судя по всему, Азиз полагал, что американские пилоты, приехавшие в Израиль, играли там ту же роль, что и русские летчики в Египте. Иными словами, если Египту помогают советские летчики, то израильским ВВС должны помогать американские летчики. Нужно было как можно быстрее понять и приспособиться к постоянно меняющейся ситуации в нашей комнате. С одной стороны, я видел утверждение, которое мне нужно опровергнуть. Однако другая часть меня старалась почерпнуть из газеты как можно больше, чтобы хоть на мгновение ощутить связь с тем, что происходит в Израиле. Мне показалось, что я увидел сообщение на автобусной остановке в Кфар-Сабе или что-то вроде этого. Однако Азиз отобрал у меня газету.

Я лежал на спине в своей постели. Всего несколько часов назад я валялся в одиночке. Мое тело все еще страшно воняло. Только что я прочел о себе в израильской газете. Я здесь уже шесть недель, и они все еще не знают, кто я такой. Я все еще держусь против Азиза, хотя научился по достоинству ценить его усердие, внимание к мелочам и особенно его упрямое желание выжать из меня максимум информации. Азиз воспринял то, что я лег, как неотъемлемую часть моего заявления, что больше я говорить не буду. Поэтому, глядя в потолок и заполнив сознание образами еврейских букв, которые читал несколько минут назад, я сказал ему: «Да, сэр, я буду отвечать на Ваши вопросы. Однако, мистер Азиз, Вам следует помнить, Вы уже извлекли из меня все сколь-нибудь полезное».

В Израиле знают, что я жив, твердил я себе, окончательно избавившись от сомнений, терзавших меня все это время. Жизнь в Израиле продолжается. Я мог закрыть глаза и представить себе церемонию в Рамат-Давид в честь 69-й эскадрильи. Пришло ли им в голову пригласить Мирьям?

Азиз начал спрашивать меня о вещах, которые не казались мне слишком уж щекотливыми. Поэтому я занялся любимым делом — давать пространные ответы, содержащие множество тривиальных деталей, не имеющих ко мне никакого отношения. Меня спросили про аванпост Нахаль-Ям^[34] и установленных там высоких антеннах. Затем — с какой целью участники программы «Морской молодежный батальон»^[35] плавали на Кипр. Я прочел им двадцатиминутную лекцию о том, что такое Молодежные батальоны и как их деятельность сочетается со школьной жизнью израильских старшеклассников. Затем — как израильских десантников учат затяжным прыжкам и т. д.

И тут Азиз внезапно сказал: «Капитан, аэродром в Герцлии предназначен для сельскохозяйственной авиации, а не для боевых самолетов». В этот миг я умер тысячу раз, однако внешне на моем лице не дрогнул ни один мускул. Я рассказал ему историю о двух герцлийских аэродромах, «белом» и «красном». «Белый» аэродром — это действительно гражданский аэродром Герцлии, предназначенный для легких летательных аппаратов. «Красный» же находится десятью километрами севернее «белого» и представляет собой остатки взлетных полос, сохранившихся со времен британского мандата. В ходе летных курсов мы отрабатываем там аварийную посадку — естественно, не садясь. Эту полоску красно-коричневой земли, давшей название месту, я превратил в военный аэродром, оборудованный по последнему слову техники, постоянную базу израильских ВВС. Я молился, чтобы вечер поскорей закончился.

Наконец Азиз собрался уходить. Он подошел к входной двери, открыл ее, но вдруг обернулся и спросил, знаю ли я летчика по имени Эзра Аарон. Эзра Аарон был командиром Мирьям, когда она служила в ВВС. Он был пилотом 101-й эскадрильи.

— Разумеется, не знаю, мистер Азиз. Никогда прежде не слышал этого имени.

Азиз ушел и закрыл за собой дверь. Эзра Аарон? Откуда он взялся? Он тоже попал в плен? Если да, он разрушит всю мою легенду. Если он попал в плен, были ли захвачены его документы? А если его самолет, Боже сохрани, упал и разбился где-то в Египте, что было у него на борту, что можно будет мне инкриминировать?

Если я надеялся, что этой ночью мне удастся выспаться, то расспросы Азиза про герцлийский аэродром и его прощальный вопрос про Эзру поставили на этих надеждах крест. Сна больше не было ни в одном глазу, и я никак не мог успокоиться. Я послал Сами за полотенцем, смоченным теплой водой, и он начал меня мыть.

Допросы происходили каждую ночь, и Азиз спрашивал решительно обо всем. Я чувствовал, что ткань моей легенды расползается все сильнее и что я теряю над ней контроль. Сотни моих ответов, которые нужно было запомнить, в сочетании с ощущением, что в этом воздушном бою противная сторона все время имеет «превосходство в высоте и скорости», действовали мне на нервы все больше и больше. Я был на грани, и каждый вечер с ужасом ждал следующего допроса. Как долго мне еще участвовать в этой битве за выживание? Тот факт, что я лежал в нормальной кровати на нормальном матрасе, не давал мне повода заблуждаться, что у меня все хорошо.

Порой, когда я совсем раскисал, я сдергивал простыню и, лежа на спине, поворачивался на девяносто градусов влево, чтобы обе ноги, соединенные вместе, свешивались с кровати. Затем, используя вес гипса, я опускал ноги на пол. Я стоял, опираясь преимущественно на левую ногу, опираясь поясницей на кровать. Голова начинала кружиться, однако если я надеялся отсюда выбраться, время от времени нужно было стоять прямо, а не лежать все время на спине. Вернуться обратно в кровать я не мог, поэтому так и стоял — абсолютно голый, слабый, потеющий, пока в комнату не входил Сами или Осман, которые в панике бежали ко мне и быстро укладывали в койку.

После нескольких дней интенсивных допросов как-то ночью дверь не открылась, как обычно, и продолжения не последовало. Прошло два дня, ничего не происходило. Я отслеживал время с помощью гипса на животе. Каждый день я делал на нем маленькую бороздку, а каждую субботу проводил диагональную линию, чтобы отделить один период от другого. Я знал, какой сегодня день недели. Я знал дату по григорианскому календарю и понятия не имел, какой это день по еврейскому календарю. Я знал, что пропустил все еврейские осенние праздники, впервые в жизни совершенно их не ощутив. Впрочем, будучи здесь, я все равно не собирался что-либо делать, чтобы отметить Рош га-Шана, Йом Кипур или Суккот.

Сегодня был сорок пятый день плена, и отсутствие видимой связи между израильскими силами и тем, что происходит со мной здесь, в тюрьме Абассия, с каждым днем подтачивало мои силы все больше и больше. Сами и Осман хорошо обо мне заботились. Чтобы облегчить наше общение, я выучил несколько арабских слов: kursi — «стул», sirir — «матрас», el quza el tartor — «утка для малой нужды», названия других предметов, находившихся в комнате. В течение дня почти ничего не происходило, и большую часть времени я занимался придумыванием различных сценариев того, что будет, причем каждый из них оказывался хуже прежних.