Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

недоросли из дворян, отбоярившиеся протекцией и деньгами от службы, были и "рябчики", — служащие в сенате, были и помещики 30 и 35-летние, никогда не служившие в военной службе, так как закон, об явке юношей явился при императрице Елизавете, когда им было уже далеко за двадцать лет. Сватались за княжну и гвардейцы из Питера, в отпуску или в отставке, но все они были не тем, чем оказался этот племянник, с которым они теперь сравнялись годами. 19-ти-летняя девица, конечно, была старше 22-х-летнего сержанта. В её года всякая девица бывала уже матерью. В его года жениться считалось рано.

Борис, явившийся к деду, был принят радушно. Было о чём вспомнить всем троим: и об шалостях мальчиков, об его любви к гитаре, об его детской любви и ссорах с Анютой. Можно было вспомнить, как его провожали в солдаты и оплакивали дворовые, как он в письмах к матери умирать собирался.

Но роли теперь переменились. Княжна, на первых же порах, как-то иначе взглянула на сержанта. Она стала его звать "братцем», потому, что звать "Борей" было как-то неловко, а звать тем, чем он ей приходился, т. е. "племянником», было смешно при их почти одинаких годах. Анюта с первого же свидания ощутила в себе внезапно новое для неё чувство к этому молодому, красивому, ловкому и смелому гвардейцу. Он настолько изменился, что в нём, не осталось и тени чего-либо от прошлого юноши Бориса. Он был чужой человек! А между тем родственные отношения вели к тому, что он мог поселиться у них в доме, тем более, что, собираясь к матери в деревню мог пробыть в Москве не более недели.

Даже с первого мгновения встречи княжны с другом детства — зародилось что-то в душе девушки.

Когда в гостиной отца, вдруг, в первый раз пришлось ей увидеть чужого человека — сержанта, и однако тут же необходимо надо было с этим "чужим» обняться и расцеловаться за просто — княжна как опалённая просидела несколько минут, смущаясь и краснея. Затем, при первой возможности, она убежала к себе и бросилась на шею к Солёнушке, вся дрожащая.

— Что ты, дитятко, что случилось? — удивилась мамка. — Обрадовалась Борюшке?

— Поди, погляди... — воскликнула княжна, как бы от негодования на глупость няни. — Погляди, какой это Борюшка!?

— Да я его видела, соколика. Похорошел, пополнел.

Княжна хотела что-то рассказать, что-то объяснить мамке, подробно, искренно... За этим она, казалось, и прибежала к ней, за этим и на шею к ней бросилась!.. Но ничего, ни полслова не сказала она.

Ей захотелось вдруг, чтобы всё это осталось у неё на душе и чтобы никто ничего не знал.

Чрез несколько дней после прибытия Бориса в дом деда, княжна, конечно, уже менее смущалась в присутствии своего "братца", но с каждым часом и днём всё более думала о нём и всё менее говорила о нём с отцом и с Солёнушкой.

Борис сначала не обратил почти никакого внимания на "сестрицу". Прежняя детская его страсть к ней давно была уже забыта. Он заметил сразу, — что она красавица девушка, что таких и в Питере не много. Но почувствовать тотчас что-либо к этой черноокой девушке, умной и грациозной, пылкой во всём, что она делала и что говорила, — ему и на ум не шло. Она показалась ему даже сильно избалованной всеми, прихотницей... И долго, несмотря на то "что-то особенное" к нему в девушке, княжна продолжала быть для Бориса именно сестрой по годам и тётушкой по родству. Но это "что-то", которое он замечал в ней к себе и наивно не понимал, наконец близость отношений, простых, ежедневных, родственных, — взяли своё.

Борис начал откладывать свой отъезд...

Всякий день собирался он ехать далее, к матери, и всякий день что-нибудь останавливало его. Не прошло двух месяцев, и огонь, который горел в южной крови княжны, сверкал в её чудных глазах, играл румянцем на матовом лице, сказывался во всяком порывистом движенье, во всяком слове, обращённом к "братцу" — наконец заронил искру в сердце молодого человека.

Несмотря на петербургскую распущенную жизнь, или именно благодаря этой жизни, в которой истинному и святому чувству не было возможности зародиться, — Борис теперь в первый раз понял, что его мимолётные петербургские привязанности к женщинам были не тем, на что способно его сердце. Едва, теперь, эта искра серьёзного чувства попала в его сердце — как случился с ним целый переворот относительно всего и всех. Всё будто померкло кругом или исчезло из его глаз и разума — осталась одна Анюта, на которой сосредоточилось всё, всякий помысел, всякий удар сердца.

Князь всё видел, почти всё знал или догадывался, и был доволен, даже счастлив, хотя делал вид, что не замечает и не понимает ничего. Он будто забыл даже, что внук остановился в доме, проездом, на неделю, а живёт около двух месяцев.

В городе уже стали ходить толки о свадьбе сержанта на княжне. Знакомые спорили о том, дозволяет ли церковь брак в такой степени родства. Многие барыни, в особенности сватавшие княжне своих сыновей, находили, что подобный брак и у турок, и у китайцев, не допускается, как самый тяжкий грех и противозаконие, за которое надо в каторгу ссылать.

Однажды вдруг с князем случилось нечто особенное, ужасное!.. Но что именно? — осталось до сих пор загадкой...

Князь вдруг призвал внука к себе и, взволнованный спросил у него: как любит он Анюту: как брат сестру должен любить, или как жених невесту?

— Я её в жёны хочу! Если вы благословите! — был ответ.

— Этого никогда не будет, потому что это невозможно! — выговорил князь. — Я ошибся. Вы меня обманули... Я думал, что вы как и прежде любитесь по-детски.

И князь потребовал у поражённого как громом Бориса, чтобы он тотчас покинул его дом и ехал к матери.

Борис вышел и тотчас собрался. Он был в таком состоянии, что потом, вспоминая прошлое, не мог отдать себе ясного отчёта обо всём, что он тогда думал, делал и говорил.

Он выехал из дому князя, но не к матери, а назад в Петербург.

Он был уверен тогда, что на полдороге повесится или утопится. Одно он ясно понимал — фигуру и лицо Анюты при прощанье.

Княжна, бледная как смерть, пришла в залу, где он, окружённый дворовыми, прощался со всеми. Глаза её остановились на нём, страшные, горящие, но бессмысленные... Они будто