Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

— Я тебя просто любила. Да и сейчас, наверное, люблю...

В домике загремел рукомойником Коля. Ася прислушалась и продолжила торопливо:

— Мы тебя любили, я все рассказала мальчишкам, и мы были хорошей, любящей семьей все это время. Ты, я и они — семьей! Одним целым!

Горчаков молча курил. В ее голосе был тяжелый упрек. На Енисее, отходя от пристани, протяжно заревел пароход, ему ответили на разные голоса.

На крыльце в одних трусах возник Коля:

— Доброе утро! Я решил каждое утро обливаться холодной водой!

Ася улыбнулась, это было не в первый раз. Горчаков вспомнил особиста Иванова, тот тоже обливался.

— Пап, ты когда-нибудь обливался?

— Нет, — уверенно мотнул головой Горчаков.

— А когда был геологом?

— Нет. Я спать любил...

— Ну что ты на себя наговариваешь? — не согласилась Ася. — Всегда рано вставал.

— Пойду на озеро! Кто со мной?

— Полотенце возьми!

— Не надо, тепло! — Коля убежал, бренча пустым ведром.

Горчаков смотрел ему вслед и растерянно улыбался.

— Он назвал меня «папа»! Взял и назвал — очень странно!

— Что же странного, они все время так тебя называли.

— Да?!

Калитка отворилась, с двумя большими авоськами вошел Валентин. Заругался негромко:

— Николаич, ты как маленький! Чего на крыльце вместе сидите? Зайдите в дом!

Ася стала убирать постели, Валентин поставил покупки на стол.

— Пойдем покурим! — позвал Горчакова.

Они вышли и направились к озеру.

— Ты извини, Николаич, что лезу к тебе, но что-то ты не то... — Валентин хмуро глянул на свою папиросу. — Я думал, обрадуешься... они к тебе ехали! А ты?! Вот, черт, кто эти папиросы придумал?! «Спорт», ети иху мать! Чего туда напихали?

— «Беломора» не было?

— Не было, я этого говна десять пачек взял... — Валентин в досаде чиркнул спичкой, раскуривая погасшее курево. — Ты совсем с ними неласковый! Как чугуняка, ей-богу! Она сегодня всю ночь не спала...

— Валя, ты о чем? Хочешь, чтобы они тоже жили этой жизнью? Возле лагеря?!

— А я ее понимаю! — уперто нахмурился Романов. — Если бы не моя малышня, уехал бы к Мишке, пешком бы пошел, только чтобы рядом с ним быть!

— Ты — отец!

— И ты отец!

— Ну какой я отец? Шестнадцать лет в лагере! Я вообще не знаю, что это такое.

— Это не важно! Они полгода к тебе ехали, да с малым еще случилось... Ася твоя... — Валентин замолчал и шел некоторое время, сосредоточенно глядя под ноги. — Всей душой она к тебе! Ты этого не понимаешь... Я так думаю, сколько отпустит вам Господь, столько и ладно. Ты ее снова полюби! Она тебе детей везла, а ты мысли умные высказываешь! — Он в сердцах бросил в кусты погасшую папиросу, а за ней и всю пачку. — Дай твоего «Беломора»!

Валентин остановился, прикурил, не с первого раза, сунул в карман спички:

— Могу твою Асю с Колькой забрать к себе на остров. Будешь приезжать, когда сможешь...

Горчаков поморщился в досаде:

— Я сегодня тоже не спал, Валя! Ничего не придумал!

— Ты что же, не любишь ее?

Горчаков долго шел молча, остановился:

— У меня ближе нет никого, но... — он сокрушенно затряс головой, — она думает, что приехала ко мне, а не к бесправному зэку! И не слышит ничего, в таком горе... — он опять остановился. — Вот сын погиб... Она его грудью кормила, он рос на ее глазах, а я его даже не представляю себе.

Выбрались на берег озера, сырая тропинка вдоль воды вела к бревну, возле которого стояло Колино ведро для обливанья. Валентин шел за Горчаковым, о чем-то напряженно думая, вздыхал с кряхтеньем:

— Погоди, Николаич, раз уж такой разговор... — Валентин остановился. — Про свое хотел тебя спросить. — Он вздохнул шумно, не решаясь начать. — Помнишь председателя этого, Шульгу, ты его видел как-то... Угробил я его, грешник, в проруби... — Валентин замолчал, глядя, как сапоги погружаются в черную жижу. Поднял голову, строго прищурившись: — Ну вот, значит, так... Было за что, да он, сволочь... по ночам я его стал видеть — держу его в проруби, так вот, руку по самое плечо запустил, а он хватается за тулуп, за лед, руками бьется и на меня смотрит. Вот такие глаза вижу! Сквозь воду! Понимаешь? Проснусь, и кажется, будто ребятенка топлю неразумного... даже и днем иногда вспомню!

Романов тяжело замолчал, потом добавил, оправдываясь:

— Я тебе про мальчонку-то рассказывал беглого. Ну вот, и он, значит, ушел... Тогда этого председателя совсем не жалко было, а теперь проснусь ночью и про своих ребятишек думаю. Крепко я замарался, видать...

— Был бы я поп, Валя, я бы тебе этот грех отпустил. За подлеца Господь не взыщет!

— Вот и Анна тоже... каждое утро отмаливает меня... Худо человека-то губить... — Романов смотрел с досадой и растерянностью на рябом лице. — Зря я тебе... это Анна мне все про таблетки, которые для сна. Снорвотные, что ли, как они... видит, я не сплю. Спроси, мол, у Николаича таблетки. Ну ладно, спросил, и ладно. Вон твой Колька куда заплыл, зараза! Коль-ка-а! — заорал он неожиданно громко и строго. — Давай к берегу!

Горчаков посмотрел на часы и заторопился:

— Мне пора, Богданов сегодня возвращается из Игарки.

— Ты что же, все время теперь в этой больнице?

— Да нет. Пока врачи в отпусках.

— А у тебя в лазарете кто же?

— Медсестра.

— Ну-ну, не поешь с нами?

— Не могу. На этот час еле ушел.

— Тогда ночью приходи. Мы с Колькой на ночную рыбалку уйдем...

— Нет, — Горчаков нахмурился, — без пропуска останусь. Объясни ей.

— Она не поймет. Спрашивала, не может ли она с тобой подежурить, — Романов усмехнулся. — Скучает она по тебе.

Богданов прилетел чем-то сильно недовольный, устроил общую дезинфекцию хирургии, и день выдался суетный. Только поздним вечером, после одиннадцати, Горчаков остался один в ординаторской. Включил негромко приемник, в это время всегда передавали классическую музыку, открыл окно и сел на подоконник. Запрещено было, но он тут курил, со второго этажа хороший вид был на озеро.

Собиралась гроза,