Но именем твоим… - Александр Валерьевич Усовский

да и сынишка мой, Владислав, к тому времени подрос, уже ладно лопотал и за усы меня таскал… – старый шляхтич замолчал, отвернулся к окну и, смахнув набежавшую слезу, продолжил: – Но не семейные радости были нашей целью в Остроге. Хоть и они тоже. Но куда важней для нас было встретиться с Его Милостью князем Василием – гонец с этой вестью прибыл к нам ещё в пору стояния в Брацлаве, на Покров, и ещё раз – за неделю до сочельника, уже после того, как мы отаборились в Острополе. Наливайко поведал мне сём – ибо князь желал видеть и меня.

Мы выехали в Острог на первый день Масленицы – в сопровождении всего четверых самых верных казаков, в числе коих были взятые мною из моей хоругви Заломай и Гнеда, к этому времени дослужившиеся до есаулов в полку Матвея Шаулы. К заходу солнца добрались мы до замка – изрядно обезлюдевшего и изменившегося ввиду отъезда княжьего двора в Дубно. Вместо приятных глазу паненок, холопов с едой и питьём, слуг и прочей дворовой челяди – Острожский замок обжили панцирные гусары и казаки, рейтарская и пушкарская сотни, а в княжеских покоях вместо благовоний и цветочных ароматов стоял суровый дух военного жилья. В коем перемешались запахи пороха, железа, конских попон, смазных сапог, горилки и табака.

Его Милость принял нас в маленькой горнице с одним подслеповатым оконцем, единственным достоинством коей было то, что располагалась она в торце дворца и попасть в неё можно было лишь через длинный тёмный и гулкий коридор со скрипучей лестницей. Никто чужой, таким образом, наш разговор услышать не мог.

Князь встретил нас у двери, и был в горнице один – из чего я понял, что речь будет о вещах тайных. Далее я постараюсь все передать дословно, потому что разговор этот был очень важным, и почти всё я запомнил мало что не на память, хотя, конечно, могу что-то и переврать, столько лет прошло…. Значит, так. Как только мы вошли, князь произнёс: «Вечер добрый, панове. – А затем добавил: – Проходите, садитесь, угощайтесь, чем Бог послал». И махнул рукой в сторону стола, на котором уже стояли всякие закуски и заедки, три штофа с напитками и серебряные стопки.

Мы с Наливайкой прошли в горницу, сели в кресла и оборотились к Его Милости – к еде не притронувшись.

Князь кивнул. «Ну что ж, неволить не буду. Добре. Трапезничать будем после. Поговорим о делах наших и о планах. Пан Северин, готово ли твоё войско к большому походу? И сколько у тебя сейчас под седлом?»

Наливайко встал, поправил кунтуш, и ответил: «Готово, твоя милость. Пять полков отборного казачества, тысячу сто тридцать строевых казаков, семьдесят сабель обозных. Если надо будет выступить – за три, много за четыре дня будет в строю две тысячи. Как оповестить охотников – мы знаем».

Князь кивнул. «Довольно. Наступают времена тяжкие, кровавые. Ежели даст Господь нам их пережить, не посрамив чести своей – значит, не зря мы на свет родились. В ином случае лучше же смерть, нежели бесчестье. Хоть многие шляхтичи русские, рождённые православными, ноне думают иначе, и сию книжку, – князь с видимым отвращением взял с услончика какой-то фолиант, глянул на него и с брезгливостью положил обратно: – почитают новым Евангелием для Руси и Литвы».

Наливайко, мельком глянув на книгу – ответил: «Да, сочинение пана Скарги многим людям нашим душу искривило»

Князь кивнул. «Подлая эта книжка – но беда в том, что мысли, там изложенные, за истину почитают не токмо шляхтичи наши, кои, между нами говоря, и читать-то не шибко умеют – но нобилитет наш русский её принял. А пуще того – Его Милость король. Вот в чём беда. И уния, коей нам последние годы грозят – этой книги плод. Пан Пётр Скарга в ней не просто мечтает подчинить приходы православные Святому престолу – это, на самом деле, было бы не так страшно, константинопольский патриарх, каковой ныне предстоит иерархам нашим, ослаб и не в силах на вызовы ответствовать. Страшно то, что в книге этой, предвзято названной «О единстве церкви божией и о греческом от сего единства отступлении» оный иезуит требует неслыханного. Он хочет, чтобы митрополит Киевский принимал благословение не от патриарха константинопольского, а от папы римского; чтобы каждый русский в Польше и Литве во всех артикулах веры был согласен с Римской церковью; чтобы каждый русский признавал верховную власть Рима. И вот что я вам скажу, братия мои – уния есть лишь первый шаг к ополячиванию русских земель наших. Чтобы и имени русского здесь было не слыхать! Только одна есть у нас надежда – на восход солнца; патриарх Иеремия, дай Бог ему здоровья, не потому согласился на патриаршество в Москве, что не видит более в константинопольском своём служении надежды – но как основание Третьего Рима. Из коего и будет исходить Слово Божье для всей паствы православной…» Вспоминаю по памяти, может, где и напутал, но, думаю, передаю едва ли не слово в слово.

Наливайко, подумав над словами князя, ответил тому: «Твоя Милость, но Речь Посполитая – держава наша, и, ежели на то воля будет короля и великого князя и согласие магнатерии коронной и княжеской – то, рано или поздно, но приходы православные примут унию. Как сейчас принимает католичество шляхетство наше – и что мы можем с этим сделать?» Князь ответствовал: «Пан Северин, не торопись. Для начала – скажи мне, глядя в глаза, готов ли ты отречься от своего русского имени? И от веры православной?»

Наливайко встал, сурово глянул на князя и решительно произнёс: «Нет. Трижды нет. Жить и умереть русским и православным – иной участи я не мыслю».

Князь оборотился ко мне. «А ты, пан Веренич, готов ли предать веру отцов и сделаться поляком?»

Я тоже встал, по примеру своего полковника. «Нет, Ваша Милость, трижды нет».

Князь кивнул. «Иного и не ждал. И вот что я вам скажу, братия мои во Христе – не всегда будет последнее слово за Римом и Краковом. Но и ждать безропотно, как бараны на бойне, когда судьба наша перемениться – негоже нам, русским и православным».

Наливайко спросил тревожно: «Так что ж, Твоя Милость, будем рокош против унии поднимать? Пятью полками?»

Князь покачал головой. «Нет. Рокош сейчас не даст ничего, окромя ожесточения сердец. Ведь те, кто унию сейчас посполитым навязывают – они ведь что в Берестье на соборе проповедуют? Что службы в церквях будут идти по прежнему чину, что молится православные будут своим святым, что никаких догматов католических навязываться посполитым нашим не будет – и многие верят. Паства – да и