С открытым забралом - Михаил Сергеевич Колесников

— Был.

— А знаете ли вы, батенька, что за это вам полагается каторга?!

— Знаю.

— Это усугубляет вашу вину во сто крат.

— Конечно же усугубляет. Я на вашем месте приказал бы вот этим добрым людям надеть на меня кандалы немедленно.

— Это уж точно, прикажу. Да как вы отважились на подобное нарушение?

— Человек на грани, Петр Филимонович.

— На какой еще грани? — спросил пристав, даже не заметив фамильярного обращения.

— Вот удавится или избу подожжет, как тот, в Туруханске, а спрос с кого? Вы его туда определили.

— Он опасный государственный преступник.

— Все мы опасные. Но до самоубийства доводить нельзя. Вы поступили самочинно и должны немедленно вернуть Свердлова в Нарым. Нас, всех арестованных, наверное, отправят в Томск?

— Можете не сомневаться.

— И будут судить?

— Само собой.

— Вот на суде я и расскажу о вашем самоуправстве, жестокости. И постараюсь, чтобы все это попало в газеты.

— Испугался я вас!

— А я и не запугиваю. Тут дело гораздо сложнее, чем может показаться с первого взгляда. Вот вы утверждаете: ссыльные, то есть мы, создали коммуну, школу, партийное сообщество, тайную библиотеку. А соответствует ли все это действительности?

— Еще как!

— А я не уверен.

— Напрасно. Вещественные доказательства для суда кое-что значат.

— Согласен. Но советую оставить их при себе. Книги можете не возвращать — соберем новые, а другие улики прямо-таки ни к чему.

— Надо полагать.

— Если будут вещественные доказательства так называемой нашей преступной деятельности, то возникнет громкое дело. И, как я догадываюсь, раскрыли все это нарушение законности не вы, а кто-то другой, находящийся в Томске. Так?

— Ну хотя бы.

— И вот вы получаете распоряжение от господина Лукина или еще от кого там из полицейского или жандармского управления: обыскать, арестовать и так далее. После чего в управлении составляют бумагу примерно такого содержания: при попустительстве пристава Овсянникова и нижних чинов полиции, подведомственных ему, в Нарыме в течение стольких-то и стольких месяцев (а мы постараемся увеличить срок — скажем, с первого дня нашего пребывания здесь) существовала тайная партийная школа, тайная библиотека марксистской литературы, тайная организация ссыльных, коммуна и тому подобное. Вышеназванного пристава Овсянникова за полную бездеятельность и притупление бдительности сурово наказать и уволить!

Овсянников слушал внимательно, мрачнея все больше и больше. Он понимал, что, в самом деле, сейчас находится в руках ссыльных, что ему ставят ультиматум и что все произойдет именно так, как говорит этот молодой человек. Дело-то раскрыл не он, а получил приказание из Томска. Кто-то донес прямо туда.

— Вы еще не отправили вещественные доказательства? — спросил Куйбышев.

— Всегда успеется.

— Ну и слава богу. А теперь я к вашим услугам.

— Ладно, черт с вами, того, в очках, переведу сюда, — сказал пристав. — Взяли за горло. А за остальное не обессудьте: приказ из Томска всех вас арестовать и доставить в томскую тюрьму. А господин подполковник Лукин приказал особо заботиться о вас — чтоб не убежали.

— Премного благодарны, Петр Филимонович. Обещаю побега не совершать. Под честное слово. И других отговорю. Ну а вещественные доказательства‑с...

— Там видно будет, — угрюмо отозвался пристав. — А с виду ласковый, что девица... Вы, Куйбышев, опаснее всех. И меня убаюкали, а сами вытворяли черт знает что! Максимкин Яр!.. Да какому же здравому человеку придет в голову, что вы помчитесь туда в лютый холод?! — Чувствовалось, что, несмотря на всю свою злобу, он восхищен.

Арестовали девятнадцать человек. В числе потерпевших оказалась и Варя Яковлева. Тщательно подготовленный побег сорвался. Валериан понимал, какой это удар для Павла Карловича. Он не мог даже проститься с женой: к арестованным никого не пускали, а кроме того, Штернберг не имел права навлекать на себя подозрение полиции и жандармов. Он должен был, как и до этого, спокойно заниматься геодезией и триангуляцией. Ему следовало бы немедленно покинуть Нарым и, не задерживаясь в Томске, мчаться в Москву: ведь могли предать и его, задержать до выяснения обстоятельств.

Валериан близко к сердцу принял эту трагедию двух любящих сердец. И опять вопрос: кто предал? Откуда Лукин узнал обо всем?.. Как всегда, в предательство не верилось, но оно было налицо.

Пристав Овсянников натолкнулся на неожиданное препятствие: из Томска требовали немедленно доставить в томскую тюрьму арестованных, а жители Нарыма наотрез отказались дать подводы. Это был своеобразный бойкот. Овсянников бранился, угрожал, но ничего поделать не мог. Отправка затягивалась. Наконец удалось уговорить торговых людей, которые привозили в Нарым товары и возвращались в Томск. Овсянников старался избежать гласности, утаивал от всех день отправки, но жители откуда-то узнали обо всем. С утра они осаждали нарымскую тюрьму, а когда вывели к подводам арестованных, им стали совать в руки теплые вещи, еду — и полицейские ничего не могли поделать.

В толпе Валериан увидел деда Пахома и Штернберга.

— Говорил тебе, паря, сматываться надо, а ты не послушал! — кричал дед Пахом через головы стражников. Ему удалось пробиться к Валериану.

Повсюду галдели, ржали лошади, встревоженные гулом толпы. Валериан поманил Пахома и негромко сказал ему:

— Передай бородатому, вон тому профессору из Москвы, чтоб уезжал немедленно!

— Не сумлевайся, родимый! Скажу.

Подводы тронулись.

Еще в камере договорились отрицать все, даже если будут предъявлены вещественные доказательства.

— Черт Ваньку не обманет: Ванька сам про него молитву знает, — сказал Иван Жилин. — Будем держаться.

Как ни был расстроен Валериан всем случившимся, он, пока подводы мчались по замерзшей Оби, готовился к защите. Понимал: жандармы могут сделать и постараются сделать из всего громкий процесс — раскрыта краевая партийная организация большевиков, которая занималась подготовкой революционеров-профессионалов в специальной школе! И только благодаря бдительности...

Прежде всего следует выяснить, что известно жандармам. Он понимал, что вести дознание подполковник Лукин начнет не с него, а со слушателей школы, сперва займется рабочими и только потом, накопив факты, вызовет Куйбышева и припрет его неопровержимыми уликами к стенке.

Так и случилось. В томской тюрьме арестованных развели по разным камерам, строго следили, чтобы во время прогулки они не переговаривались. Два месяца Валериана