Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

— Нет, не приходилось… Стало быть, его фамилия Кокс?

— Ну, да. Совсем недавно он прибыл из Месопотамии. Говорят, весьма экстравагантная личность, к тому же философ. У него, говорят, совсем особенный, свой взгляд на историю человечества, своя, можно сказать, философия, и основана она на трех принципах. Если вам интересно, изложу эти принципы, насколько мне удалось их постигнуть.

— Очень интересно! Еще бы!

— Так вот. Согласно первого принципа, к человечеству в истинном смысле этого понятия принадлежат лишь та народы, которые творят историю. Иначе говоря — цивилизованные народы. Азиаты же и африканцы, по Коксу, пока еще недочеловеки, нечто среднее между обезьянами и людьми, и их будущее, то есть их приобщение к подлинному человечеству, зависит от усердия и гуманности тех народов, которые творят историю. Понятно?

— Ну и ну, — только и смог сказать я. — Эдакая «философия» скорее способна из человека обезьяну сотворить, но не наоборот.

Низамуддин хмыкнул и продолжал:

— Теперь обратимся ко второму принципу. Он гласит, что человечество должно подвергаться перманентному отбору, сортировке, что ли, и лучшим средством такого отбора являются войны. В общем, получается, что над человеком должен постоянно висеть дамоклов меч — меч устрашения, и человек всегда должен ощущать запах пороха… — Низамуддин поглядел на меня выжидающе, будто хотел услышать мою оценку и этого, второго, «принципа», но я молчал — у меня просто-напросто не было слов! И тогда он обратился к последнему положению философии генерала Кокса: — Государством, считает этот философ, должен безраздельно править монарх. Именно безраздельно! Монарх — посланник самого бога и, стало быть, земной бог. Все, кто вокруг монарха, обязаны поддерживать его во всем, во всех без исключения начинаниях, даже если они явно идут во вред стране и народу…

Наперерез нам тяжело, вразвалку шел огромный слон. Он едва переставлял свои морщинистые, мощные ноги, спина прогибалась под свисающими с нее четырьмя мешками, а еще два мешка висели на шее. Поверх всего этого груза сидел босоногий крестьянин в белой одежде и белой чалме. Он мерно раскачивался на спине слона и озирался по сторонам.

Мы уступили слону дорогу — все равно нам было не разойтись. Занятый своими мыслями, крестьянин не обратил на нас никакого внимания.

— Пусть добро войдет в твой дом! — крикнул Низамуддин крестьянину на нашем языке пушту.

Тот исподлобья, неприветливо глянул на нас и отозвался:

— А в дом купца пусть войдет разорение!

Низамуддин рассмеялся и обратился ко мне:

— Он принял нас за купцов, а купцы — лютые враги здешних крестьян.

Мы долго петляли по горным тропам, потом оказались в сумрачном, неуютном ущелье и все это время молчали. Наконец Низамуддин продолжил свой рассказ о генерале Коксе:

— Значит, мы остановились на том, что все, кто вокруг монарха, обязаны безоговорочно поддерживать его, даже если он совершает откровенный промах. Кстати сказать, у Арузи Самарканди[28] на эту тему тоже есть любопытные строки. Они звучат так:

И это — одно из условий служения

Царю: быть с ним заодно и

В правде и во лжи…

— Да-а-а… — протянул я, усмехнувшись. — Сказано, пожалуй, еще определеннее, чем у генерала.

— Вот именно! — согласился Низамуддин. — Надо бы точнее, да некуда. Но близкие к генералу люди считают, что его преданность королю доходит до фанатизма. Перед сном, говорят, он неизменно напевает «God, save the king!»[29].

— Может, это просто своеобразная игра в верноподданничество?

— Скорее всего! Ведь для большинства политиков и бог и цари — не более чем удобная ширма. В действительности же, если все грехи, совершаемые от имени бога и царя, сложить в кучу, выросла бы гора повыше этой. — Он головой указал на высокую гору слева от нас — И это была бы гора из человеческих пороков — раболепия, предательства, подлости!

Мой собеседник внезапно осекся, и я заметил, что свободные от щетины места на его лице вспыхнули — то ли он сам себя распалил этими речами, то ли, быть может, подумал, что мне могли не понравиться его суждения о царях. Во всяком случае, он поторопился уточнить свои позиции:

— Слов нет, цари тоже бывают разные, но я говорю сейчас о тех, кто разделяет глупую философию глупого генерала. В сущности, она не оригинальна, а лишь повторяет философию правящих кругов Великобритании и вообще всех европейских колонизаторов. Мы с вами только что наблюдали ее в действии, когда на глазах у толпы двух людей — настоящих людей! — пушками разорвали на клочья. Как же ее назвать, эту философию?..

Он натянул поводья и умолк.

Пробиваясь сквозь камень, сверху, с горы, шумно бежала вода — прозрачная, чистая, холодная. Мы оба хотели пить и, спешившись, прильнули пересохшими губами к живительному источнику. Образовав у подножия горы небольшой заливчик, вода застыла здесь сверкающим под солнцем озерком. Напившись сами, мы стали поить коней, а тут подоспел и другой всадник — слуга Низамуддина, Аббас. Он оказался застенчивым, молчаливым малым. Мы напились чая, приготовленного Аббасом на костре, и продолжили свой путь.

Вскоре показались разбросанные по склону горы домишки, а у подножия, на каменистой площадке, толпился народ.

Никого ни о чем не расспрашивая, мы смешались с толпой, перед которой, размахивая коротенькими ручками, выступал неказистый, щуплый человек — местный мулла. Однако мне было не до того, чтобы его слушать, — меня поразило совсем другое: привязанная к высокому столбу девушка с таким же тряпочным кляпом во рту, какие торчали у тех двух несчастных джигитов. Длинные черные волосы упали на лицо девушки, ноги были босы, платье изодрано…

Закончив свою речь, мулла взмахнул рукой, и два здоровущих парня бросились к девушке, отвязали ее от столба, но руки тут же скрутили веревками. Оттащив несчастную в сторону, они столкнули ее в заранее вырытую яму. Еще несколько мужчин с лопатами стали забрасывать яму землей, и вот уже наружу осталась лишь голова девушки, а многие из толпы бросились к груде камней…

Я не мог больше ни секунды оставаться на этой площади, сердце мое разорвалось бы в клочья. Низамуддин, кажется, почувствовал, что со мною неладно, потому что взял за рукав и молча повел к нашим коням. Против собственной воли, я мельком в последний раз глянул на заживо погребенную, и потом, долго еще, очень долго в моих ушах стоял тупой стук бросаемых камней и сдавленные кляпом стоны черноволосой девушки.

Да, мне не раз приходилось слышать об этом диком обычае: уличенную в неверности женщину убивают камнями. Но увидел я это впервые в жизни и, потрясенный, хотел заговорить с Низамуддином, поделиться