Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства, и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества».

Президиум Верховного Совета СССР освобождал:

— всех осужденных на срок до 5 лет включительно;

— всех осужденных, независимо от срока наказания, за должностные и хозяйственные преступления, а также за воинские преступления;

— женщин (независимо от срока наказания), имеющих детей до 10 лет и беременных;

— несовершеннолетних в возрасте до 18 лет; мужчин старше 55 лет и женщин старше 50 лет, а также осужденных, страдающих тяжелым неизлечимым недугом.

Наполовину сокращались сроки наказания осужденным на срок свыше 5 лет.

Все следственные дела, находящиеся в производстве, и дела, не рассмотренные судами по указанным пунктам, прекращались.

Снималась судимость и поражение в избирательных правах с граждан, ранее судимых и отбывших наказание или досрочно освобожденных от наказания на основании настоящего Указа.

Амнистия не применялась к лицам, осужденным на срок более 5 лет за контрреволюционные преступления, крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и умышленное убийство.

Под Указом стояла подпись председателя Президиума ВС СССР К. Ворошилова.

Тут и последнему дураку стало ясно, что это совсем не подарок к знаменательному событию. Государство криво-косо, с оговорками, но признавало, что советское правосудие и справедливость имели между собой мало общего.

По Указу из лагерей выходили около восьмисот тысяч заключенных, еще четыреста тысяч, подготовленных судами к лагерям, не попадали туда. Всего около миллиона двухсот тысяч живых людей. Население лагерей СССР сокращалось почти наполовину.

Народ в ермаковских лагерях и по трассе не верил своему счастью. Но надо было еще дождаться освобождения. Счастье отдавало тревогой.

Для лагерного руководства сложилась непростая ситуация. Стройка остановлена и должна была быть законсервирована, как это надо делать, мало кто понимал, никаких инструкций на эту тему не было. Заключенные же, наизусть знавшие Указ об амнистии, совсем отказывались работать и требовали законной свободы.

Горчаков стал чаще бывать у своих. В тот день он самовольно вышел из лагеря. Без вызова и наряда на работу, показал старый маршрутный лист в окошечко вахты, и его пропустили, не глядя. Вахтеры его хорошо знали. Он дошел до поселка, теперь важно было не нарваться на патруль, их, правда, тоже стало заметно меньше на улицах.

— Георгий Николаевич! — услышал он бодрый и радостный окрик в спину.

Распахнув немаленькие объятья, к нему шел боевой полковник Кошкин. В гражданском пиджаке и офицерской, набекрень, фуражке на голове.

— Дорогой вы мой! А я смотрю, кто-то знакомый канает! — он тепло обнял Горчакова. — Идите с нами по пятьдесят грамм. Мне сегодня сорок лет! Идемте, идемте! — и он потащил Горчакова к калитке.

В доме жил кто-то из начальства. Они вошли на красивое крыльцо, разулись в светлой прихожей, в большой комнате за богато накрытым столом одиноко сидел майор Клигман.

— Вы знакомы? Яков Семенович!

Горчаков кивнул, в начале строительства они с Клигманом жили в одном бараке. Клигман, привстав, протянул руку. Время было обеденное, но и майор, и особенно Кошкин уже хорошо выпили. Горчаков вообще никогда не видел майора выпивающим и не знал, что они такие приятели с Кошкиным.

— Штрафную! Спирт, коньяк или «Горный дубняк»[155]? — Кошкин орлом парил над столом.

Горчаков засомневался, ему еще надо было добраться до Аси.

— Вас что, уже амнистировали, Василий Степанович? — спросил с недоверием.

— Нет, но наш праздник не за горами, Георгий Николаевич, увидите, — он, не дожидаясь решения Горчакова, налил ему, что подвернулось под руку. — Давайте, я с вами! Скажите мне что-нибудь. Мне сорок лет и пятого марта 1953 года небеса сделали мне такой подарок! За Сталина мы с Яков Семенычем уже пили, скажите что-то...

— Тогда за отмену пункта семь[156]!

— Отменят! Увидите! — Кошкин уверенно опрокинул стакан. — За свободу!

Горчаков пригубил и поставил стакан.

— Чего не пьете, Георгий Николаевич?! Яков Семеныч — наш человек! Мы с ним почти родственники! Не смотрите на его форму... представляете, у человека нет гражданского костюма!

— В Москве есть! — не согласился расслабленно улыбающийся Яков Семенович.

— У нас тут принципиальный спор... Я вас в окно увидел и вышел, а до того мы остро разговаривали... — Кошкин поднял указательный палец вверх и направил его на майора. — Яков Семеныч считает, что сталинская тактика «выжженной земли» имела в начале войны, в сорок первом году чуть ли не решающее значение! А я считаю, что это было преступление, а не тактика! Сталин с 22 июня две недели молчал! Войска бегут так, что пятки сверкают, а он всю власть загреб, всех перестрелял и молчит! Потом очнулся! «Братья и сестры!»[157] Очнулся и потребовал от народа — ни килограмма зерна, ни литра горючего не оставлять фашистам! Не можете увезти — уничтожить! И это — тактика?! А если бы ее выполнили?! Почти полстраны — семьдесят миллионов человек остались под фашистами! Как бы они выжили без того зерна, если все продовольствие должно было быть «безусловно уничтожено»?! — полковник оглядел своих слушателей. — За то, что люди остались без защиты, надо было расстрелять нашего главного стратега! А ему ничего! Он войну выиграл!

Кошкин в волнении прошелся по комнате. Высокий, крепкий, стройный. Полковник был породистый.

— Я понимаю, вам, снабженцу, килограммы зерна и литры горючего много чего говорят...

— Не передергивайте, Василий Степанович, я совсем другое сказал! — нахмурился Клигман.

— Возможно, возможно, извините тогда... — Кошкин стал снова разливать по стаканам. — Вы чего не пьете, Георгий Николаевич? Первый раз вижу зэка-трезвенника!

— На патруль можно нарваться...

— Пейте, нету сейчас никаких патрулей. Я вчера надел гражданку и фраернулся по поселку. В магазин зашел, продуктов вот накупил, — он кивнул на стол. — Все хорошо будет. Я со дня на день жду самых решительных указов. Куда им без «пятьдесят восьмой»? С урками страну не построишь! — Он поднял стакан с коньяком. — Политбюро, освободившись от Сталина, взяли курс на искоренение его достижений! Самая широкая и гуманная