Ганзейцы. Савонарола - Оскар Гекёр

Ознакомительный фрагментпо образцу всех остальных ганзейских дворов, представлял собою клочок земли, окружённый высокими стенами, и на этом клочке немец не только находил верное убежище себе и безопасный склад своему товару, но и такое место, в которое он переносил свои обычаи и где чувствовал себя как дома. Когда торговые дела лондонского двора начали расширяться, то и сам двор стал возрастать в объёме, и уже в правление Ричарда II ганзейцы приобрели громадный соседний дом, примыкавший к их двору. В XVIII веке были прикуплены ещё другие соседние постройки; между ними находился и очень красивый дом, который почему-то носил название Стил-хауза (Steel-house) или Стил-ярда (Steelyard)[1].

По окончании всех этих прикупок, округлив свои владения, ганзейцы (к кёльнским купцам примкнули впоследствии и другие нижненемецкие) возвели на своём участке крепкий замок, соответствовавший по устройству своему потребностям богатого средневекового торгового учреждения.

Особенно красив был фасад этого здания, выходивший с северной стороны на берег Темзы; оно состояло из нескольких этажей, и здесь-то и находились трое ворот с округлыми сводами, крепко-накрепко притворенные и обитые толстыми полосами кованого железа. Над каждыми из ворот стояла своя, особая надпись. Одна из них указывала на то, что вступающему в Ганзейский двор хозяева его предлагают «радость и довольство, мир, спокойствие и честное веселье»; другая гласила, что «золото должно порождать искусства и само должно быть плодом трудолюбия»; третья, наконец, угрожала карой тому, кто осмелится нарушить обычаи ганзейцев. Под самой крышей красовался на доме двуглавый орёл — герб Германской империи. Крепкие, неприступные стены окружали Стальной двор, захватывая в свою ограду и древнюю, круглую башню, которая принадлежала ещё к римским постройкам, ограждавшим вход в лондонскую гавань. В этой башне, примыкавшей к большому залу, главному месту действия всех празднеств и публичных собраний, хранилась казна ганзейцев — их харатейные[2] торговые книги и важнейшие драгоценности. Внутри стен двора находилось «особое государство в государстве» — особый мир, в котором жизнь текла на свой, особый лад, подчиняясь строжайшему, почти монастырскому уставу и проявляя значительный оттенок религиозности.

В описываемый нами праздничный день всё на «Стальном дворе» было приведено в такой порядок, так прибрано и подчищено, что иноземные гости, когда привратник впустил их в ворота, не заметили внутри даже и признаков того суетливого движения, которое здесь кипело с утра до вечера в будни. Нельзя было даже и предположить, что, вступая на тот клочок земли, на котором постоянно толклись купцы и приказчики из шестидесяти с лишком ганзейских городов, ворочая и громоздя тюки товаров, длинными рядами поваленных и внутри двора и на берегу, или перебегая от одной лавки к другой. Об этом обычном торговом движении можно составить себе некоторое понятие только потому, что через Ганзейский лондонский двор ввозились в Англию все известные тогда в Европе предметы торга и промысла, какие были доступны европейской торговле! Такая же тишина, как и во дворе, господствовала и на громадных верфях Ганзейского двора, окружённых высоким молом, о который во время прилива шумно плескались волны Темзы и к которому свободно причаливали тяжело нагруженные большие морские суда.

Привратник отвёл Торсена к главному сторожу дома, который принял его в своей холостяцкой каморке (по строгому обычаю ганзейского двора все служащие в нём не имели права жениться, о чём немало горевал этот старый сторож, ощущавший большой недостаток в женском уходе).

— Вы желаете, чтобы я свёл вас к нашему господину ольдермену? — спросил сторож у чужеземного гостя. — Если вы пришли по торговому делу, то вам придётся обождать до завтра, потому — сегодня праздник и, сверх того, наш г-н Тидеман занят по горло, так как сегодня вечером предстоит ему председательствовать в большом купеческом совете.

— Я желаю быть принят в состав здешнего Ганзейского двора, а следовательно и в состав Ганзейского союза, — отвечал Торсен.

— В качестве хозяина или в качестве приказчика? — переспросил осторожный сторож.

— Я думаю, вы об этом можете и сами судить по моим летам и по внешности, — обидчиво возразил Кнут.

— Ну, нет! — с улыбкой ответил сторож. — У нас и приказчики бывают постарше вас; а впрочем, я о вас доложу господину ольдермену, который теперь изволит быть в комнате совета.

Когда немного спустя домовый сторож вернулся с известием, что г-н Тидеман готов принять иноземного гостя, Торсен заметил, что сторож зорко его осматривает.

— Меча при вас нет, — пояснил сторож, — а только кинжал за поясом. Только уж будьте добры, пожалуйте мне его сюда.

— Разве у вас ношение оружия воспрещено? — спросил Торсен, вручая сторожу свой кинжал. — А мне говорили, что каждый купец на вашем дворе должен иметь и шлем, и броню, и всё необходимое оружие.

— Совершенно верно! — подтвердил домовый сторож. — Все живущие на здешнем дворе должны быть, действительно, во всякое время готовы к борьбе с оружием в руках, не только ради собственной безопасности, но и ради выполнения старинного обязательства, которое мы на себя приняли по отношению к городу Лондону, гостеприимно приютившему нас в своих стенах. Мы, ганзейцы, обязаны принимать участие в защите города и ввиду этого обязательства должны не только поддерживать самое здание Епископских ворот, выходящих на северную сторону города, но, если бы того потребовали обстоятельства, мы обязаны даже содержать на этих воротах стражу и заботиться об их защите.

— Тогда и я, значит, мог бы оставить при себе оружие, — сказал датчанин.

— Если бы вы были ганзейцем, то вы бы могли его сохранить у себя, в вашей каморке. А так как вы ещё не ганзеец, то находящееся при вас острое оружие должно храниться у меня до самого вашего ухода. А теперь пожалуйте наверх: господин ольдермен ждёт вас там.

Домовый сторож вывел Торсена из здания, в котором находилась зала собраний, провёл его через небольшой садик, в котором немцы посадили несколько вывезенных из Германии лоз и фруктовых деревьев, и привёл его в другой дом, поменьше первого, в котором собиралась купеческая дума. Там, за громадным прилавком, на высоком помосте, сидел за своей конторкой ольдермен.

То был человек худощавый, с седеющими волосами и резкими чертами лица. Во всей осанке его было нечто аристократическое, нечто приобретённое путём частых сношений с «великими мира сего» — с королями и князьями. Он говорил тихо и сдержанно, время от времени покашливая, и лишь очень редко позволял себе дополнить речь небольшим движением руки.

Датчанин невольно поклонился ольдермену ниже, нежели