Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

сопротивление: было слышно, как дышит тяжело Карташов, что-то внутри у него скрипит и повизгивает, больно Карташову, – не хочет он говорить, а говорить надо, произнес: – От тебя ушла жена, Костя.

Корнеев не сразу понял, что на самом деле означают эти слова. Они как-то прошли мимо него, ни за что не зацепившись, – просвистели, словно ветер. Потом он почувствовал резкий укол в затылке – будто иглу туда вогнали, голове сделалось горячо.

– Ты что, дядя Володя, смеешься? – сохраняя прежний ровный тон, произнес Костя. – Шутки у тебя что-то плохие.

– Какие тут шутки. Эхма, – Карташов сморщился, поболтал в воздухе рукой. – Какие тут шутки, Кость? Разве такими вещами шутят? Она, эта твоя Валентина… актерка! – Карташов горько сжал рот. – Актерка! – Сочувствуя, он положил руку на Костино плечо.

– Ошибка какая-то, дядя Володь. Не верю. – Корнеев поднялся, с тоской посмотрел в исчерканное морозом оконце, в которое тихо вливался скудный ноябрьский свет. Карташов, старый человек, ругал сейчас самого себя – зачем он впутался в это дело?

Эх, знать бы, где упадешь – обязательно соломы подстелил бы. Молчал старик Карташов, немо коря себя, молчал и Корнеев, всем брат и выручальщик.

Наконец Корнеев оторвался от разрисованного оконца, вздохнул. В нем будто сразу вымерзло что-то. Лицо было спокойным – не лицо, а маска из папье-маше или из гипса.

– Дядя Володя, мне куда лететь?

Карташов помедлил немного:

– В Малыгино, Костя. К Сергею давай. И его повидаешь, переговоришь с ним, и парня одного подбитого – драка, похоже, у Сереги на буровой имела место – возьмешь. В больницу доставишь. Затем снова в Малыгино возвертывайся, ночевать будешь там.

Не говоря ни слова, Корнеев хлопнул кожаным шлемом по колену, вышел из летной комнатенки.

Глава вторая

Итак, начинается песня о ветре…

Владимир Луговской

Слова, как и монеты, бывают разной ценности.

Антуан Ривароль

У Корнеевых было заведено доброе правило: на праздники собираться вместе. Где бы ты ни находился, что бы ни делал – должен все бросить, освободиться и хотя бы на несколько часов прилететь домой.

Собирались обычно у Кости с Валентиной: у них и квартира просторная, и быт налаженный, можно и отдохнуть, и повеселиться-подурачиться, и погрустить, уединившись, нырнув с головой в самого себя.

Собрались и в этот раз. На Первое мая. Погода была не ахти какая, промозглая, дырявая – кажется, из каждой небесной прорехи текли тонкие холодные струи.

– В общем, так, – объявил Костя, он был старшим в семье, ему надлежало принимать решения, пасти младших, – на улицу сегодня не пойдем, в дожде купаться не будем, будем веселиться дома… Как?

– Не быть там, где сегодня все, по-моему, нескромно, – сделал замечание представитель науки, серьезный человек Володя.

– Ты у нас, Володька, правильный, как штатив, – улыбнулся Костя.

– При чем тут штатив?

– А он никогда не отклоняется и не ошибается, ему всегда ценную аппаратуру доверяют.

– Нашел сравнение!

– Не обижайся, – назидательно произнес Костя. – Обижаться – удел слабых. Ты же у нас не слабак… Нет?

– Нет.

– Люблю искренних людей, – входя в роль, рассмеялся Костя. – Всегда ребята прямы и откровенны, никогда не кривят душой – открытая душа, – он пробежался пальцами по собственной груди, словно играя на баяне. Поинтересовался неожиданно: – Ну что там наша наука говорит насчет нефти? Будет нефть, или как? А? В газетах пишут: если в Сибири найдут нефть, то это станет открытием века.

– Но при этом добавляют, что нефть по прогнозам не у нас находится, а восточнее, в Минусинской впадине. Мнение профессора Татищева, к сведению, – Володя сделался еще серьезнее, – очень весомое мнение.

– Бурить сейчас надо осторожно, – подал голос Сергей, – я бы сказал, подробно. Нужно пробиваться на глубину и подробно пытать каждую скважину. Что она скажет на одной глубине, на второй, на третьей… Коли ничего нет – пробурить опять немного и опять испытать. А вдруг пласт? И так до самой преисподней. Я сейчас так собираюсь бурить. Если ничего не найдем – все очки в пользу Татищева.

– С покойным академиком Губкиным Татищеву-то драться легко, дать по мозгам некому, – произнес Володя.

– А ты? – Костя тронул беловатый шрам на подбородке, сощурился, лицо его стало твердым, беспощадным. – Чего не даешь-то?

– Я не академик. Буду академиком – можешь поручить подобную миссию. – Володя хлопнул ладонью по колену.

– Но тем не менее ты… – Костя поднял вверх палец (указующий жест, от кого его только Костя унаследовал?), – представитель науки, фигура.

– Каждая фигура собственное «я» должна иметь. «Я» – это авторитет.

– Не прибедняйся!

– Эх, мужики, – по-сиротски тихо, совсем неожиданно для всех, произнес Володя, – если будет найдена нефть, то черт возьми… Утрутся многие!

Костя вскинул голову, будто охотник, услышавший звук недалекого выстрела, хотел что-то сказать, но лишь выкрикнул зычно:

– Ма-ать!

– Да? – отозвалась из кухни Валентина.

– Поскольку ты у нас одна-единственная, любого из нас можешь выбирать в помощники. Хочешь меня, хочешь Володьку, хочешь Серегу. Выбирай! Выбранный будет исполнять у тебя роль кулинарки.

– Не кулинарки, а подсобного рабочего, – рассмеялась Валентина.

– Уточнения вредны для здоровья.

– Ошибочная теория, Корнеев! Присылай на кухню Володю, он ученее всех вас, толку от него больше.

– Давай топай, избранник, – Костя подтолкнул Володю к небольшому узенькому коридорчику, ведущему на кухню. Коридорчик был обит деревянной вагонкой – узкими гладкими рейками, ладно подогнанными друг к другу, обработанными морилкой и лаком, – сделан со вкусом, как, собственно, и вся эта квартира.

В кухне тоже много дерева – тонко распиленных горбылей, опаленных огнем паяльной лампы, покрытых бесцветным лаком. Кое-где из горбылей торчали черные кованые гвозди, на которых Валентина развесила разные украшения и утварь: маски, ложки да поварешки, «шанцевый инструмент» – щетки, половник, решетчатые подставки для посуды. Соединившись вместе, эти вроде бы совсем не соединяемые предметы – маска и поварешка – делали кухню уютной, теплой, обжитой.

У Володи Корнеева, едва он вошел в кухню, почему-то онемели губы – бывает такое состояние, немеют губы, ни раздвинуть их в улыбке, ни сжать, вялыми делаются, непослушными.

– Чего такой потерянный? – спросила Валентина.

В ответ тот лишь плечи приподнял. Валентина улыбнулась одними только глазами; свет их сделался ярким, резким, насмешливым – насмешливость всегда отрезвляет людей, как стылая колодезная вода, – спросила и будто гвоздь в стену вбила, попала в самую точку:

– Уж не влюбился ли? Может, помощь нужна? Либо совет, как лучше девушку окрутить, а? Ты не стесняйся, говори…

От этих вопросов у него даже испарина на ладонях появилась. Не знала, не ведала Валентина ничего, иначе не стала бы задавать такие