Славные подвиги - Фердиа Леннон

– Но здорово же. Что ты умеешь читать. Молодец.

Она качает головой:

– По-гречески легко. А вот по-персидски…

У меня уже кружится голова.

– Вот ты умная сучка.

Она улыбается – впервые за нашу прогулку искренне, – делает большой глоток белого вина и передает мне. В вине чувствуется прохлада, вкус плодов и что-то еще, чего я не могу описать. Я представляю, что “что-то еще” – это она и есть.

– Отец меня научил, – говорит она. – Он работал на правительство.

– Так ты была из аристосов?

Вопрос, кажется, сбивает ее с толку, так что я повторяю другими словами:

– Ты была богатой?

Она презрительно морщится, будто богатство – это ерунда. И начинает рассказывать про папку. Он не был богатым – мог бы, если бы хотел денег, но это слишком просто, слишком грязно. Он хотел знать – обо всем на свете. О приливах, о размахе крыльев мухи, почему листья зеленые, как движутся звезды. Не было предмета, который не интересовал бы ее папку – он даже затмения предсказывал. Прямо подарок, а не папка – я улыбаюсь изо всех сил, аж зубы болят.

Она оживляется – в таверне я ее такой никогда не видел – и начинает объяснять, как устроено лунное затмение. Она берет белый камешек – говорит, это луна, – и пускается в рассказ об осях, и вращениях, и что не обязательно существовать богам, чтобы все это объяснить. Ее руки так и мелькают в воздухе, глаза совсем живые. Я тянусь к руке, которой она держит камень, и шлепаю по тому месту, где кожа сморщена от клейма.

– Извини, – говорю я. – Осу увидел.

Она каменеет и молчит, будто не уверенная, стоит ли продолжать.

– Давай дальше.

Она начинает говорить дальше – сначала неуверенно, но скоро ее речь снова становится быстрой и горячей. От ветра темные волосы лезут ей в глаза, и она отводит их ото лба, оставляя на бровях песчинки.

– То есть затмение он предсказать мог, – говорю я, – а что его дочка станет рабыней – нет. Так себе из него был прорицатель.

Я будто ее ударил – кожа на скуле заливается злой краской.

– Я не говорила, что он прорицатель. Все было вообще не так.

– Не заводись. Я просто шучу! Вот оливка.

Я протягиваю оливку, но она не берет. Только пристально смотрит в небо. Темные легкие тучи ползают по нему, как насекомые.

– Договори про затмения.

Она трясет головой:

– Не хочу.

– Но ты же помнишь, что Дисмас сказал? Тебе нужно делать все, что я хочу. А я хочу послушать про затмения.

Букет лежит у нее на коленях; я беру цветок и сую ей в волосы.

– Давай.

– Нет, – говорит она. – Ты можешь меня иметь, если хочешь, но об этом я больше ни слова не скажу.

Я не знаю, как ответить. Мы просто сидим в мрачной тишине. Саженях в трех от нас из моря поднимается бледная скала. Стройная, почти как рука. Рука нереиды. Я поднимаю камешек, и меня осеняет. Если я попаду в руку, с Лирой все сложится. Если нет, я в жопе. Я примеряюсь как могу и бросаю. Камень летит по широкой дуге, и внутри у меня все сжимается, но потом то ли ветер дует, то ли еще что случается, но камешек разворачивается в воздухе и с мягким шлепком бьется о бледную скалу – звук такой, будто он по коже попал, не по камню. Сердце колотится в груди: она – та самая.

– Ты прекрасна.

Как-то обреченно вздохнув, она поворачивается ко мне, закрывает глаза, будто ожидает, что я ее поцелую.

– Погоди, – говорю. – Кажется, я создал не то впечатление.

– Да нет. Я тебя прекрасно понимаю.

– Ты не понимаешь. Совсем не понимаешь. Мне же нравится с тобой разговаривать. Вот ты говоришь про затмения, про гармонию чисел, и мне нравится слушать, но есть во мне какой-то такой ядовитый, сука, голосок, и, пока ты говоришь, он мне шепчет на ухо. Лампон, она думает, она лучше тебя. Она думает, ты – безработный мудозвон с кривой ногой, но, так уж и быть, она погуляет с тобой по пляжу. Со скоростью улитки, потому что ты хромой. Походит за тобой, потому что ты заплатил ее хозяину, но на самом-то деле она, может, и рабыня, но знает, что она – девушка что надо, а ты ей не ровня, и вот я все это слышу в голове и хочу орать, но не ору. Только говорю такое и надеюсь, что тебе будет так же больно, как мне. Какой же я подонок.

Мое душеизлияние ее ошарашивает, но к концу она кивает. Не уверен, в знак понимания или в знак согласия с тем, что я подонок. Я отрываю кусок хлеба. Скорее чтобы занять руки и рот, чем от голода, поэтому я только притворяюсь, что жую.

– Я хотела сюда прийти, – говорит она, не глядя на меня.

– Что?

– Я хотела сходить с тобой на прогулку. Даже ждала.

– У тебя не было выбора.

– Неправда, – говорит она. – Не прийти выбора не было, но я могу этого хотеть, а могу не хотеть. Дисмас за это не отвечает.

Полоска румянца, лежащая у нее вдоль скулы, становится ярче, и она поднимает на меня взгляд, затем отводит.

– Я не умею читать, – говорю.

– Что?

– Читать не умею. Мой папка съебался, когда мне было два. Мамка старалась, как могла, но в итоге ей пришлось забрать меня из школы раньше времени, чтобы я пошел работать. Мой друг сам научился читать и пару раз пытался со мной заниматься, но дело не пошло. Но, может, с тобой пойдет.

Она, кажется, обдумывает вариант.

– Дисмас мне не разрешит.

– Ну он же разрешил прийти сюда.

– Это ему понятно. А вот зачем мне учить тебя читать, он, наверное, не поймет.

– Деньги он точно поймет.

Она берет вино и грациозно делает глоток, потом наклоняется и подбирает камешек. Тот же, белый, который у нее был луной. Она осматривает землю и поднимается на ноги.

– Иди сюда.

Я следую за ней, и мы подходим к морю, останавливаемся у полосы влажного песка. Она начинает чертить на нем линии, медленно и методично.

– Видишь?

Я смотрю на символы и понимаю, что это что-то по-гречески, но на этом все.

– Что здесь написано?

– “Лампон”. Видишь, сначала “Л”, потом “А”. Ты разве не знаешь?

Я смотрю вниз – зрелище странное, дикое. Я никогда не видел свое имя написанным. Имена бывают на