Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша

Была осень, туманы почти не расходились, и летали мы мало. В один из таких бесконечно нудных дней я сидел в штабной землянке и рисовал какой-то график. Вообще-то графики были в ведении адъютанта эскадрильи, но его накануне прихватил приступ аппендицита, и комэска велел заняться бумагами мне.

Дверь штабной землянки поминутно грохала, кто-то входил, кто-то выходил. Притерпевшись к гроханью, я не обращал внимания на происходившее за спиной. От графика оторвал меня незнакомый голос:

— Товарищ гвардии майор, разрешите доложить? Старший лейтенант Пилевин, закончив курс лечения в госпитале, прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

"Новый летчик", — подумал я и обернулся, чтобы взглянуть на него.

Он стоял перед командиром полка, высокий, худой, в застиранной гимнастерке. В левой руке штурманский планшет и противогазная сумка.

Командир полка поздоровался с новичком и сразу спросил:

— Воевали?

— Так точно. Сначала под Москвой, потом — на Первом Украинском.

— Налет большой?

— Тысяча семьсот часов.

— Ого!

— До войны инструктором работал, — как бы извиняясь, сказал старший лейтенант, — поднабрал.

— На Ла-5 летали?

— Так точно, летал.

— Боевых вылетов сколько?

— Сто семьдесят девять, товарищ гвардии майор.

— Хорошо. А как успехи?

— Да вроде нормальные успехи. Двадцать один лично и шесть в группе.

— А что же при таких успехах награждены не густо и в званиях не больно высоко забрались? — добродушно спросил командир.

— Не могу знать. Чины и награды — в руках начальства…

— А ты с характером, орелик, с норовом, видать! Нуну, бери личные вещи и ступай в первую эскадрилью к капитану Пахомову. Потом поговорим подробнее.

— Слушаюсь, — козырнул старший лейтенант и направился к двери.

— А вещи твои где? — спросил командир полка.

Старший лейтенант встряхнул противогазную сумку и ответил с вызовом:

— Личное имущество — вот, я воевать приехал.

— Ступай! — повторил командир полка, и я сразу понял, Пилевина наш весьма хозяйственный, основательный майор невзлюбил, и невзлюбил надолго…

Потом мне пришлось летать у Пилевина ведомым. Мы не сразу сошлись. У Сашки был нелегкий характер. На первых порах он просто огорошил меня. Ну что стоило его заявление, сделанное при первом знакомстве:

— Главное мне — увидеть. Если увидел, он меня уже не собьет. Понял?

— Ты уверен, что пилотируешь лучше всех немцев? — спросил я.

— Не знаю, лучше ли всех, но что много лучше абсолютного большинства, уверен. Со мной не пропадешь, малый!

— Ну, ты силен…

— Силен. На самом деле силен. Не сомневайся…

Мы близко сошлись с Сашкой на фронте и долгие годы не расставались после войны. Собственно, и на испытательную работу вытащил меня он. Жаль, что сейчас Сашки нет рядом. Вот бы с кем посоветоваться. Он из тех людей, которые всегда знают, что и как надо делать.

Тут второй пилот доложил, что мы вошли в зону снижения. Связь есть. Подход разрешен.

— Давай, — сказал я, — действуй, — и сразу вернулся к исполнению своих прямых обязанностей, обязанностей командира транспортного корабля.

21

К Тамаре Клементьевне Швецовой, как ни старался, я попал только через неделю. Встреча все откладывалась по так называемым независящим от меня обстоятельствам: то Валенчус требовал аэродромных бдений в ожидании погоды, то Самарский настаивал на дополнительном полете… Словом, и дело не делалось, и свободного времени не выкроить…

Наконец я приехал по указанному адресу. Меня встретила пожилая женщина с удивительно сохранившейся фигурой. Кстати, и одета Швецова была явно не по возрасту: шерстяные трикотажные брюки в обтяжку, синие с белыми лампасами, тренировочная спартаковская рубашка.

Тамара Клементьевна жила в однокомнатной квартире, главное убранство которой составлял темный полированный шкаф, изначально предназначавшийся скорее всего для книг, но сплошь уставленный хрустальными вазами, кубками, металлическими стаканами, фигурками большей и меньшей ценности. Как я сообразил, то были спортивные трофеи хозяйки дома.

Мы познакомились. Тамара Клементьевна протянула мне пакет, обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку и аккуратно перевязанный суровой ниткой. Я поблагодарил и хотел откланяться.

— Не разыгрывайте, пожалуйста, железобетонное мужество и несгибаемую выдержку, — сказала Швецова, — терпеть не могу. Садитесь к столу, посмотрите бумаги… Ведь хочется вам знать, что там? Я мешать не стану. Уйду на кухню и накрою стол к чаю. Разберетесь в бумагах, попьем чайку и тогда расстанемся. Надо дорожить общением! — С этим она вышла из комнаты, не дожидаясь ни моего согласия, ни отказа.

Я развернул пакет и первое, что увидел, — свою детскую фотографию. Худой, этакий гадкий утенок в матроске. Перевернул. На обороте рукой матери было написано: "5 лет".

Под фотографией лежало письмо отца. Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Таганрога восьмого августа тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Подумал: "Вот не знал, что отец бывал в Таганроге. Что он мог там делать?" Та-ган-рог? "Всю жизнь провел в дороге и умер в Таганроге". Впрочем, эти строчки никакого отношения к моему отцу не имели.

Письмо я не стал читать. В пакете оказались еще несколько фотографий. Неведомые мне люди, очевидно, какие-то родственники, смотрели на меня пристально, с затаенным, как мне показалось, осуждением. Вероятно, они хотели, чтобы я узнал их. Но тут уж, извините, я ничего не мог поделать — родственники не взволновали меня. Родственных чувств я просто не понимаю. И в этом отношении как две капли воды похож на моего дядю, того, что всю жизнь враждовал с моим отцом.

Еще в пакете лежали ломбардные квитанции тридцатилетней давности и сберегательная книжка.

Сберкнижка оказалась на мое имя, первый и единственный вклад — 200 рублей — был сделан 20 июня 1928 года.

Эта старая сберегательная книжка напомнила, как мы шли с отцом по разогретой июньским зноем улице, как сначала он заставил меня заполнить какой-то листочек, потом велел расписаться. Я нацарапал свою фамилию, протянул длинный хвост от последней буквы и пририсовал к хвосту рыбку…

Последнее, что я обнаружил в пакете, прямоугольничек белой клеенки, сантиметра два на четыре с коряво выведенным химическим карандашом номером. Слева и справа от номера в клеенке были сделаны небольшие прорези. Я не сразу сообразил, что это за штуковина. Но потом вспомнил: когда Клава принесла из родильного дома Тину, у нее к ручке был привязан такой лоскуток.

Потом мы с Тамарой Клементьевной пили крепкий, заваренный прямо в стаканах чай и говорили о чем-то незначительном, как обычно говорят малознакомые люди, вынужденные поддерживать разговор.

Неожиданно Швецова спросила:

— А у вас что — неприятности?

— Вы умеете отгадывать мысли на расстоянии? спросил я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал пусть иронично, но возможно мягче.

— Умею. Если учесть, что в последние двадцать лет