Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

кремня. А так как такое добывание огня было довольно мешкотно, то в спальнях на ночь, обыкновенно, зажигался ночник. Такой же ночник горел и y Лилли. С ночником в руке, в одной сорочке да в туфельках, она прошла в переднюю и отодвинула занавеску перед кроватью камеристки.

— Что, Марта, зубы тебе все спать не дают? — спросила она ее участливо по-эстонски.

— Это ты, милая барышня? — плаксиво отозвалась Марта. — Где тут заснуть уж… Ох!

При этих словах она приподняла голову с изголовья. Одну щеку y нее, оказалось, так раздуло, что нос совсем свернуло в сторону. Лилли не могла удержаться от смеха.

— На кого ты похожа, Марта! Ну, ну, не сердись. Еслиб ты сама могла видеть себя в зеркале… Но после опухоли зубная боль, говорят, проходит.

— "Проходит"! — проворчала Марта, бережно прикрывая ладонью свою вздутую щеку. — Так дергает, так дергает, ой-ой!

— Ах, бедная! Я сама не знаю зубной боли, и никаких капель от зубов y меня нет… Но вот что: есть y меня кельнская вода; она, слышно, очень помогает. Сейчас принесу тебе…

— Не нужно, милая барышня, оставь. Знаю я эту кельнскую воду: все десны разест. С вечера я положила себе на щеку горячий мешечек, — вот этот самый; так сперва словно полегчало. Да за ночь, вишь, остыл…

— А что в нем такое? — полюбопытствовала Лилли, ощупывая небольшой пузатый мешечек. — Он будто песком набит.

— Нет, аржаной мукой с кухонною солью. Как нагреть его на горячей плите да потом приложить к щеке, так боль помаленьку и утихает.

— А что, Марта, в кухне, верно, ведь развели уже огонь под плитой? Схожу-ка я на кухню…

— Что ты, душечка, Господь с тобой! Да ты ведь и не одета…

— Одеться недолго.

— Так лучше же я сама…

— Нет, нет, Марта. Ты только хуже еще простудишься. Лежи себе, лежи; я мигом…

И, возвратясь в свою комнатку, Лилли живой рукой оделась, а затем, с ночником в одной руке, с мешечком в другой, целым рядом горниц и коридоров направилась к черной лестнице, чтобы спуститься в нижний этаж дворца, где была кухня. Вследствие раннего часа, весь дворец был погружен еще в сон и точно вымер. Там и сям только мерцали одиночные масляные лампы; но скудного света их было достаточно для того, чтобы показать Лилли всю безлюдность громадного здание, и от звука собственных шегов ей становилось жутко.

Вот опять совсем неосвещенная проходная комната…

"Бог ты мой! Кто это сидит там на диванчике?.."

Девочка остановилась с бьющимся сердцем и, приподняв в руке ночник, пристально вгляделась.

"Да это дежурный лакей! Устал тоже, бедняга, за ночь и клюет носом".

На цыпочках она прошмыгнула далее, чтобы не тревожить спящого.

Тут из боковой комнаты донесся к ней резкий картавый голос.

"Верно, опять кто-нибудь из прислуги; еще кого разбудит!"

Заглянула она и в эту комнату. Лампы там хотя и не было, но зато топилась большая кафельная печь, и пылавшие с треском растопки освещали ближайшие предметы своими яркими вспышками. Перед большой клеткой с попугаем стоял парень в косоворотке и засунутых в голенища шараварах, — должно-быть, истопник, который только-что затопил печь и со скуки, видно, рад был случаю подразнить глупую птицу.

— Ты что тут делаешь? — спросила, подходя, Лилли, стараясь придать своему голосу возможную строгость.

Парень оторопел.

— Да я ничего-с, барышня… Поговорил только малость с попугаем…

Но сам же попугай уличил его.

— Живодер! живодер! — полушопотом прокартавил он, вызывающе поглядывая из-под своего нарядного красного хохолка то на парня, то на барышню.

— Это ты его научил! — воскликнула Лилли. — Да ведь это никак тот самый, которого мадам Варленд готовит для герцога?

— Ну, и пущай услышит! — с явным уж озлоблением возразил истопник. — Живодер и есть: с родного батьки моего кошками шкуру содрал!

Лилли ахнула.

— И отец твой помер?

— Помирает; дай Бог до Рождества дотянуть.

— Это ужасно! Но, верно, старик твой шибко перед ним провинился?

— Знамо, не без того… Да вольнож было этим конюхам немецким хвалиться, что герцог их такой и сякой, чуть не помазанец божий. Ну, а батька мой, грешным делом, подвыпил, да спьяну и выложил им на чистоту всю истинную правду: что герцог их, мол, вовсе-то не знатного рода, а тоже из подлого люда. Ну, те и пойди, донеси самому, а он как распалился тут гневом…

Оправдываясь таким образом, басистый парень возвысил голос. Попугай в свою очередь, не желая отстать от него, издал пронзительный свист и провозгласил заученную от г-жи Варленд фразу:

— Hoch lebe Seine Durchlaucht! Hurra! hurra! hurra!

Дверь в спальню Варленд растворилась, и оттуда выглянула она сама в ночном чепце, в ночной кофте.

— Ты ли это, дитя мое? — удивилась она. — Как ты сюда попала, и кто это с тобой?

Лилли стала по-немецки же обяснять ей. Истопник, не выжидая конца обяснение, дал тягу. Впрочем, и сама Варленд не дослушала, а может-быть, со сна толком и не разобрала.

— И зачем было снимать мой платок с клетки? — перебила она девочку, зевая во весь рот.

— Сняла его нее…

— Ну, все равно; прикрой опять этого крикуна и ступай-ка тоже спать.

"Слава Богу!" — облегченно вздохнула про себя Лилли, когда голова почтенной дамы скрылась за дверью.

Подогрев целительный мешечек на плите в кухне, она отнесла его Марте и тогда уже улеглась сама в постель досыпать свой прерванный сон.

Когда она в обычный час проснулась, ее ночная прогулка представлялась ей как бы сновидением, и только когда на глаза ей попалась Марта с повязанной щекой, в памяти ее возстали все отдельные моменты прогулки. Первым побуждением ее было — открыться во всем Юлиане Менгден. Но когда она встретилась снова лицом к лицу с корректной до щепетильности, замороженной в придворном этикете, гоффрейлиной, — y нее духу на то не хватило.

Прошло несколько дней. О попугае говорили, но только как о сюрпризе для герцога.

"Попугай, верно, забыл уже то слово", — решила Лилли и совсем было успокоилась.

Подходило 13-ое ноября — день рождение герцога. Но накануне государыня вдруг прислала за принцессой, чтобы вместе с нею сделать репетицию.

— А ты что же, моя милая? — обернулась Анна Леопольдовна к Лилли, когда, в сопровождении Юлианы, выходила уже из комнаты.

— Мне нездоровится… — пролепетала девочка, чувствуя, как сама меняется в лице. — Позвольте мне, ваше высочество, остаться…

— Пустяки, пустяки! Попугай тебя рассеет. Идем.

Делать нечего, — пришлось итти.

Мадам Варленд с своим питомцем в клетке была уже в приемной перед внутренними аппартаментами императрицы. Клетка на всякий случай была накрыта зеленым тафтяным колпаком,