Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

Не зная, о чем они говорили, по лицу его Мария все же многое поняла.

— Твой папа умер, да?

— Что? — не услышав ее словно, переспросил он.

Она повторила громче. Он смотрел на нее долго и думал, что не сможет вынести бесполезного сочувствия. Была в этом какая-то необъяснимая, нечеловеческая несправедливость, перенести которую нельзя было в здравом уме. Не от желания причинить боль, а за тем, чтобы она перестала смотреть, он с размаху ударил ее по лицу. Тихо и жалобно Мария вскрикнула. Схватив ее за плечи, он вытолкал ее из квартиры и как мог сильно захлопнул за нею дверь. Постучись она обратно, он бы, возможно, захотел ее придушить. Но теперь он стоял, как оглушенный, со сбивчивыми мыслями и с неприятной пустотой в районе живота. Он ничего не понимал.

Затем, в комнате, его захлестнул страх. Его будто бросили из 12 лет в 30, и отныне он должен был заботиться не только о себе, но и о матери. Он и ранее чувствовал ответственность, но ранее на заднем плане была тень отца, надежда на отца, вера в отца, который вернется и исправит его ошибки, а за правильные поступки щедро похвалит. С этого дня он был единственным мужчиной в доме. Некому было исправлять его ошибки, некому было дать мужской совет. Отец не вернется. У него никогда не будет могилы. Он никогда больше не войдет в этот дом. Отец умер. И вместе с тем умирала его любовь к матери.

Их не сблизило исчезновение отца. Они стали чужими друг другу — во многом по его, сына, вине. Он боялся ее успокаивать, просто смотреть на постоянно скорбное вопросительное лицо — боялся, что не справится с собой и расплачется. Обычное проявление боли воспринималось им хуже обнаженности — будто позволить снять с него все и рассматривать полностью, с волосками и родинками. Так дом их, прежде общительный, погрузился в молчание. И чем дольше они тонули каждый в собственном горе, тем быстрее разрасталась отчужденность.

Чуть позже к ним пришла Анна Хартманн и сбивчиво, в платок, рассказала, что ее муж повесился.

— Что же это такое?.. Написал, чтобы себя ни в чем не винила… что сам виноват, не смог свою обязанность исполнить, не остался в России… а я, получается, и не виновата… как же не виновата?.. Повесился, а я с ребенком остаюсь?.. Или мне с собой что?.. А что с Соней станет? Как я ее растить стану, без него? На что? У меня ничего нет…

А потом уже позвонила Жаннетт и сказала, что Мария не сможет нынче поехать за продуктами, но они очень просят привезти немного еды и им, ибо обстоятельства у них тяжелые. Дитера с бумажным пакетом на пороге встретила сама Мария, она была с опухшим лицом и в траурном платье. Жаннетт в это время возилась с младшим ребенком.

— Так что у вас случилось, а?

Мария зашмыгала носом.

— Мама минувшей ночью умерла, — просто сказала она.

— Как?.. Почему?

— От сердца. Она очень волновалась. От отца принесли письмо.

— Значит, он жив? Если он написал письмо…

— Мы не знаем. Он пишет, что у нас очень плохо. Гражданская война, очень страшная. И домой мы не вернемся. Дома у нас больше нет. Не нужно мне было говорить, что мы вам с тетей Лизель все вернем. Мы этого не сможем. Получается, я лгунья из-за этого.

Она вышла за письмом отца, протянула Дитеру. На высохших, пожелтевших по краям листках он смог различить чуть расплывшиеся синие слова: «Милые мои, любимые Ашхен и дочка Машенька! Я вам пишу из-под Царицына…». Не желая читать после, он резко оттолкнул от себя руку Марии.

— Только не бей меня сейчас, — попросила она. — Спасибо, что принес это. Мы вам потом заплатим, у тети сейчас нет.

Он хотел сказать ей что-то утешительное, но не мог вспомнить слова.

— Хотите, я вам помогу? Например, посижу с Катей. Наверное, у тетки твоей много дел.

— А ты разве сможешь? Она маленькая и требует много заботы.

— Да ничего. Что я, с ребенком не справлюсь?

Отчего-то взяв у Жаннетт Катю, он почувствовал себя лучше. Сразу она успокоилась и приятно стала играть его пальцами.

— Ты очень хорошо на нее влияешь, — сказала тетя Жаннетт.

Весной начали отменять продовольственные карточки — сначала на яйца и рыбу, а после — на мясо и картофель, хлеб, крупу и молоко. Но блокада пока сохранялась, порты были блокированы вражескими войсками, и импорта (обычной еды) в стране по-прежнему не было.

28 июня с новым демократическим правительством подписали мирный договор, по которому страна, признанная единственно виновной, обязалась возместить противникам гражданский ущерб. Война, унесшая более 2 миллионов человек, наконец-то закончилась. Но нынче говорили не о наступившем мире, а о развале страны: они лишились колоний, в некоторых районах оставались иностранные войска, что-то объявлялось демилитаризованным, где-то проводились плебисциты.

— И какие слова странные придумали на этот счет! РЕСПУБЛИКА! И еще хуже — ДЕМОКРАТИЯ! Как будто нам без них плохо жилось! ДЕМОКРАТИЯ, наверное, — это когда заграничные офицеры занимают вашу землю и говорят, что это ДЕМИЛИТАРИЗАЦИЯ.

Так скатившаяся после войны в анархию страна неуверенно возвращалась к миролюбивой жизни.

— Может мне кто-то объяснить, что такое демократия? — узнав из газет о новом явлении, спросил Лизель ее сын.

— Раньше я была уверена, что это свобода, — глупо, пожимая плечами, сказала она.

— А разве то, что ты сказала, не анархия?

— Нет… а может, и она. Не знаю. Я не разбираюсь в политике.

Он в досаде смотрел на ее равнодушие.

— Тебе что, наплевать, что на нашей земле стоят чужие войска? — после паузы спросил он.

— Нет… но вот что за слова!..

— Обыкновенные это слова. Но ты… словно ничего не заметила. То, что мы считали своим, теперь отошло кому-то еще. Тебя это не беспокоит?

— Можешь ты оставить меня в покое?.. Мне все равно.

Он понял, услышал уже в ее изменившемся голосе, что ее беспокоит память о муже или же боль за умершую дочь — что угодно, но только не он, ее сын, не наступившее там, за окном.

— Мама, а ты умеешь зарабатывать деньги?

Она была поражена этим.

— А зачем мне зарабатывать деньги?

Теперь уже он был поражен.

— Как это — зачем?

— Мы продаем дачу и будем жить на это, — ответила Лизель.

— Этого хватит на полгода. А потом?

— Давай вложим во что-нибудь деньги.

— И во что же?

Она безразлично пожала плечами.

— Значит, я