Космонавт №34. От лучины до пришельцев - Георгий Гречко

Помню, когда у меня был загруженный день. С утра вскочил, сразу на работу, а чтобы перекусить – шоколад в карман. А вечером смотрю – шоколад так в кармане и лежит нетронутым. Нарушение? Это нехорошо, конечно, нарушать режим. Но я знаю свои силы, и знаю, что на Земле меня ждут хорошие доктора, которые меня откачают. Все три мои полета прошли успешно, а значит, излишнего риска я не допустил.

После короткого полета (неделя, десять дней) никакой адаптации нет – выспался, отдохнул и все. А после многомесячного полета, даже спать тяжело. Привыкаешь спать, есть, ходить заново. Что касается самочувствия, то где-то через месяц, кажется, что ты адаптировался. Но анализы обычно показывают, что организм пока не пришел в норму, на это требуется 2–3 месяца. Та к было после моего первого месячного полета и после длительного полета вместе с Юрием Романенко. Но сейчас речь о первом полете.

Я взял с собой в полет марки с изображением Королева, портрет Комарова. Если бы не было Королева, я не пришел бы в космонавтику. Если бы не было Комарова, меня бы исключили из отряда со сломанной ногой. Вы уже знаете, что я взял и рисунок Нади Рушевой. А еще – три книги. Две на русском языке, одна – на английском. «Трудно быть богом» братьев Стругацких, сборник Ольги Ларионовой с повестью «Леопард с вершины Килиманджаро» и Грэма Грина – «Наш человек в Гаване».

Эту книжку, побывавшую в космосе, я потом, когда мне посчастливилось встретиться с Грином, ему подарил. Почему я взял с собой книги? Конечно, не для того, чтобы читать. На это в космосе нет времени. Это был символический жест благодарности писателям, литературе, которая меня воспитала.

Моим командиром в полете был летчик Алексей Губарев. Мы с ним долго вместе готовились, тренировались – и в дублирующем, и в первом экипаже. Мы ровесники, Губарев на пару месяцев меня старше. Оба долго ждали своей очереди на полет.

Мы были очень разными людьми. В опубликованном дневнике Ярослава Голованова есть свидетельство: «Губарев говорит, что Жора Гречко, который собирается с ним лететь, парень хороший, но „чересчур интеллигентный“. Представляешь, он говорит мне на тренировке: „Леша, сделай, пожалуйста…“. Я ему объясняю: „… твою мать! Пока ты произнесешь свое „пожалуйста“, мы же 20 километров пролетим!“».

Губарев был настойчивый, по-народному смекалистый, прагматик, крепко стоявший на земле. Кое-чему я у него научился: например, Алексей любил говорить: «Загад не бывает богат».

Нам нужно было прожить и проработать месяц в 90-кубометровой станции, заполненной научной аппаратурой. Пожалуй, самой важной целью нашего полета был эксперимент с орбитальным солнечным телескопом ОСТ. Это был огромный приборище, внести его через люк в станцию было невозможно. Поэтому его встраивали в конструкцию станции, как коническую колонну. Создали ОСТ в Крымской астрофизической обсерватории. Аналогов такому космическому телескопу в мире не было. Это был не первый, а четвертый экземпляр. Но до сих пор ни один ОСТ на станции не работал.

В первом телескопе заело крышку – и ребята со станции Салют-1 не смогли его использовать. Два следующих телескопа оказались на станциях, которые не эксплуатировались. Случилась беда: станция вышла на орбиту, но через полтора часа баки с горючим, рассчитанным на длительную работу, оказались пустыми. Станция вошла в автоколебания – и истратила горючее. Вместе с ней, увы, пропал и драгоценный телескоп.

Знаю, как переживали в обсерватории! Тут и моральные, и материальные проблемы: сметы, оплата работы смежников… И все-таки они героическими усилиями сделали четвертый телескоп. Я тогда пошутил: «Знаю, у вас не осталось материала на новый телескоп. Вы его смастерили из консервных банок и стеклянных бутылок!» После полета я подарил Андрею Владимировичу Брунсу (научному руководителю группы, создавшей телескоп) зеркальце от моего скафандра: «Именно этого зеркальца не хватило в твоем телескопе!».

К счастью, уникальный фильтр для телескопа должны были привозить космонавты с собой, и он не погиб в предыдущих полетах. С ним мы тренировались на Земле и взяли его на нашу орбитальную станцию.

Когда мы прилетели, открыли крышку телескопа, проверили визир и тут же направили ось телескопа на Солнце. Зеркала должны были поймать Солнце и отслеживать, независимо от колебаний станции. Можно было направить телескоп, например, на солнечные пятна, на протуберанцы, на «волокно». Спектрограмма шла (а точнее – должна была идти) от самых энергичных событий на Солнце.

Оказалось, что зеркальца не работают, щель, которая должна записывать спектр, не может удерживаться на объекте. Получить научный результат невозможно.

Выход в открытый космос не предполагался, у нас для этого не было скафандров. Что ж, нужно было, не покидая станции, заставить неработающий телескоп заработать. Для этого я должен был сопоставить, где находится солнце на визире и где в конусе телескопа. От конуса до визира было расстояние метра три. Я заглядывал в оконце-иллюминатор на конусе, просовывал голову, царапая нос и лоб. ЦУП настаивал, чтобы я прекратил работу с телескопом. Сломался – так сломался, починить его невозможно. Нам не рекомендовалось тратить на это время. Но я не отходил от телескопа.

А. Губарев в своей книге вспоминает обо мне: «стала проявляться нервозность, иногда даже различие в оценке одного и того же события. Скоро заметил, что Георгий стал еще более резок, взвинчен, чего никогда не было. Ситуация складывалась не лучшим образом. Но оба мы старались побороть новое состояние. Приходилось как-то сглаживать острые углы, прощать, мириться с отклонениями в поведении партнера».

По правде говоря, все было иначе. Наша размолвка не была связана с напряжением в полете. Я бы и на Земле, в обычных условиях, реагировал так же! Потому что это принципиальный, а не досужий вопрос. Дело было так.

Я увидел через конус телескопа, что изображения Солнца подползает к визиру. Мне нужно было срочно узнать – где оно на визире? Я не мог одновременно смотреть внутрь телескопа и на визир. А Губареву было достаточно повернуть голову, опустить глаза. Такой шанс может больше не выпасть! Я попросил его посмотреть, но он не отвлекся от еды и даже сказал мне: «Ты помрешь со своим телескопом, а я стану героем Советского Союза!». Вот тут я и накричал на него.

Он прагматик, у него были свои резоны: Губарев считал, что я суечусь бессмысленно, выпендриваюсь. В какой-то мере его можно понять, он не верил в результат. ЦУП же сказал, что починить телескоп не удастся. Говорят, в американских уставах космонавтов прописано, что командир имеет права до рукоприкладства. У нас такого, к счастью, не было. Я как человек гражданский не находился в прямом подчинении у командира. А в исследовательских делах был опытнее.

Я не понимал где зеркальца. Нужно было выставить их по оси телескопа. Тогда датчики точного наведения захватили бы луч и удерживали его. Я их не видел, но слышал. Слышал двигатели зеркал. Я принялся давать команды на зеркальца и прослушивать. Двигатель одного зеркальца я засек невооруженным ухом. Второе не поддавалось.

В Военмехе нас учили прослушивать дизельный двигатель через палочку. Я вспомнил те уроки. Что у нас было на борту? Палочек не было. Но было кое-что получше: фонендоскоп, медицинский аппарат для прослушивания больных. Фонендоскоп куда лучше палочки. Это была находка!