Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский

Герасим Семенович точной даты не сумел разведать, но сомневаться в скором налете карателей не приходится. Могут уже и назавтра пожаловать.

Не щадя ног, думловский староста пошел из Людинова в поселок Петровский к старосте, деду Шаклову. А у того – партизанский табор. Подлечиваются захворавшие, отдыхают разведчики, ходившие в Дятьково. Приехали на телеге от Золотухина за хлебом, за молоком, за маслом.

– Всех выпроваживай! – посоветовал Шаклову Герасим Семенович. – Немцы уже завтра к тебе могут нагрянуть. Сообщи Золотухину о карателях. В посты самых надежных выстави, чтоб врасплох не застали.

Предупредил и еще один крюк завернул, Гукову на глаза показался. Тот уже одет, собирается на потайную свою ночлежку.

– Что же ты не просишь у Бенкендорфа оружие? – накинулся Зайцев на свое волостное начальство. – Были бы у нас автоматы, а глядишь, пулемет, сами могли бы пугнуть лесных товарищей! Если немцы боятся дать нам оружие, пусть охрану пришлют. У нас – лес кругом.

– Сто раз просил! – Гуков Зайцева совсем уж за своего признал. – Комендант обещает, Двоенко обещает… Но дело с места все-таки сдвинулось. Были у меня сегодня. А тебя, Герасим Семенович, прошу встретить немецкое подразделение ответственно и доброжелательно. Покажешь лесные просеки, тропы… Ты лес лучше моего знаешь.

– Встречу за милую душу. Только бы скорее!

– Не завтра, так послезавтра будут обязательно! – и Гуков даже за платком полез – слезы и сопли вытирать. – Герасим! Не знаю, как ты, я устал бояться.

– Так взбодрись, если завтра страху нашему конец.

За полночь добрался Зайцев до Думлова.

Ефимия Васильевна, положа ладонь под голову, одетая, в теплых носках, – ноги в сапоги и в дорогу – ждала хозяина. Лиза в комнате своей тоже с боку на бок ворочалась. Не спит, ждет.

Четырнадцать лет! В четырнадцать лет девочка, как почечка березовая в синеструе небесном. Синё, необъятно, а весна завтра будет. Упасть бы на землю, молить Бога не словом, не горем, а всякой живиночкой, в тебе обретающейся: пощади детей, пощади отроковицу и всех отроков не ради того, не ради сего, а потому, что Ты Бог наш. Другого нет. И хоть гнали Тебя – это с Русской-то земли русские люди! – но ведь кто? Замороченные науками и вождями делатели революции. Людям-то простым как было забыть Тебя, когда вместе с Тобой гонимы не токмо из храмов, но с политой потом родной земли…

Думы, как клубок, путаются в уставшей голове.

– Герасимушка! – зовут губы, на защиту любви уповая. И обмерла: верхняя ступенька крыльца – сторож бессонный, хозяйским сапогам обрадовалась. Скрипнула.

В сенях – ни звука. Герасим Семенович – ходок беззвучный. Дверь отворил, как воздух руками раздвинул. Колыхнулась, однако, волна, пахнущая дождем, дорогой, соснами.

– Герасим! – Ефимия Васильевна с лавки – на колени, в красный угол головой до пола.

Икон в их избе в чулан не убирали.

Было дело, партийный человек заводской укорил сознательного рабочего за мракобесие. А Герасим Семенович не поддался:

– С младенческих лет молюсь! А ведь сами знаете, на собрания хожу, не отмалчиваюсь. Коли Господь Бог – пережиток, так нам и доживать с Ним, покуда молодые науками просветятся.

Заговорил партийца. Норму Герасим Семенович на двести процентов выполнял. В Гражданскую – в Красной армии служил. Вступи в партию, давно бы в хорошем кабинете величался.

Разулся у порога, брезенты тоже снял, в сенях в рукомойнике пестик подергал. Подошел к Ефимии Васильевне, прядку волос убрал ей за ушко:

– На Лизоньку гляну.

Вошел в комнату дочери, а она глядит на отца, руками тянется:

– Папа!

– Дома! – улыбнулся Герасим Семенович, наклоняясь над постелью. – Спи! Мне бы тоже до кровати доплестись. Солнце половину снов уже просмотрело, а я все шагаю.

– Папа! А какие сны видит солнце? – спросила Лиза.

– Золотые.

– А я думаю, солнцу дождик снится и листочки на березе.

Улыбнулся. И Лиза улыбнулась. В печке тоненько уголек, догорая, ойкнул.