Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

медленно, как бы раздумывая, входить или нет, переступил порог и сразу же ощутил тяжелый запах пота, острую кислятину размокших опанок[2] и портянок. В углу, недалеко от двери, — кровать: буковые доски на козлах, соломенный матрац, покрытый темно-серым грубым домотканым одеялом. На полу постелена рогожа, на ней под тяжелым, некогда белым одеялом из козьей и овечьей шерсти разместились семь человек — один возле другого, — и все спят. Только один высунулся из-под одеяла, открыл глаза, кашлянул и снова уснул.

Тишина. Постоялый двор словно замер.

Только доносится тихое журчание ожившего ручья. А по другую сторону котловины, где разбросаны в непролазной грязи саманные села, сквозь ночь доносится злобный, протяжный лай собак.

— У меня только одна кровать. Я дам вам новое одеяло.

— Только, пожалуйста, откройте окно, надо проветрить.

— Да разве мало свежего воздуха проходит между досок? Вон какие щели…

— Но из них несет запахом скота. Кто знает, сколько лет этому хану!

— Я же говорил, не место здесь господам… Сколько лет этому хану, спрашиваете? Да уж и не помню. Мой отец его купил на деньги, которые я ему послал с печалбы[3]. Я в Америке работал, на шахте. Ох, и тяжко же! Ничего нет тяжелее, чем работа с угольком. Жизнь там сильно укорачивается. Такая вот печалба. Во всем себе отказываешь, чтобы скопить, спечалить немного. Шестнадцати лет уехал я в Америку, с родственником…

Я привык спать и на камнях, и в болоте. На войне всякое бывало, но такой смрад невыносим, думал Мартин.

— Америка, говоришь, шахта… Несладко тебе пришлось.

Хозяин приоткрыл покривившуюся раму окна, наполовину заклеенного грязно-желтой бумагой, подошел к окованному железом сундуку с громадным, давно уже заржавевшим висячим замком, вытащил из-за пояса ключ на длинном шнурке, отпер сундук, извлек одеяло и бросил его на кровать.

Кто знает, зачем этот человек приехал, размышлял он. Уж не для того ли, о чем сейчас все говорят? Неужели для этого?..

— Вы сюда по важным делам приехали?

— Да, и надолго, — ответил Мартин, присматриваясь к старику. — Работы будет по горло.

— Какой работы, какой работы по горло?

— Увидишь, это будет хорошая работа.

Наверняка он один из тех, что задумали превратить котловину в озеро, разрушить хан, а нас расселить… Что я тогда буду делать? Куда подамся в мои-то годы? За что примусь? — думал хозяин. Неужто опять в Америку? Староват. На какой-нибудь рудник здесь, поблизости, — сил уже нет. Как жить буду? А может, он и не из этих. Тогда зачем же ему здесь оставаться? Нет, он не пустобрех, худым словом людей не поминает. Ученый человек. Точно, из тех он, что собираются в котловине сделать озеро. Ох, останусь я без земли, без хана… Люди зря не болтают. Что же со мной будет? Куда я под конец жизни? Гнуть спину где придется? Попробуй заработай на кусок хлеба и себе, и старухе. Да и кто меня возьмет? Эх, Петко, когда-то ты был шахтером, день-деньской рубал уголек, дышал черной пылью, белый день редко видел… Рано, еще до зари, спускался в шахту, а когда снаружи опять темнело, поднимался наверх. Печалил, от себя отрывал, нажил кое-что. А сейчас? Пришел кто-то ломать, топтать мое кровное, в муках заработанное… Бают, и села, целые села будут выселять. Как же тогда люди будут жить без пашен? Чем им кормиться? А я? И без хана, и без земли, и без дома. Бездомный, и больше ничего. Бродяга… Нищий…

Долго размышлял Петко, потом вдруг вскочил с постели, будто кто-то его огрел толстой жилистой плеткой, и, не помня себя, стал метаться по двору, потом остановился, нерешительно вернулся в остывшую комнату, обливаясь потом, улегся на рогожу. Уснул он только на заре, ему снились черные реки, хлынувшие на хан, вороны, каркающие над ним печально и зловеще, а он стоит, смотрит и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Вода захватила его, понесла, а он только удивляется, почему еще жив и что это за вода, в которой не тонут. Вдруг послышались прерывистые, плачущие звуки — это под ним в конюшне горластый осел с вьючным седлом объявил о наступлении рассвета. И кони заржали, но не потому, что хотели как можно скорее отправиться в путь с тяжелым грузом, а чтобы напомнить людям: пора корму задать. Завывание осла и звонкое ржание коней исторгли его из сна. Петко вздохнул, но обрадовался дню и высунулся из-под одеяла. Вытягивая шею, вгляделся в позднего приезжего, на кровати, и снова встревожился. Он почувствовал себя немощным перед лицом грядущих событий, и все вокруг потемнело. Он уже не видел утренних лучей, что пробивались в этот одинокий дом посреди поля, резко, словно теряя сознание, уронил голову на солому.

II

Утро — уже не зимнее, но еще и не весеннее — обрадовало Мартина. Он быстро оделся, умылся, заплатил за ночлег хозяину, тревожно смотревшему на него, и вышел. Еще холодно, но южное солнце ласкает и людей, и землю, а Крстаничину кажется, что оно широко улыбается ему. Белая котловина и покрытый снегом склон горы блестят в лучах солнца, а там, далеко, за постоялым двором, где солнце появится только к вечеру, долина лежит загадочная и мрачная.

Автобус, связывающий окрестные села с городком, мчится по равнине. С десяток пассажиров, среди которых и инженер Мартин Крстаничин, ведут деловую беседу, иногда уставятся друг на друга, замолчат, потом принимаются спорить. Автобус рычит на подъемах, тарахтит на спусках, и вот он уже приближается к небольшому городку, окруженному серовато-белесыми пирамидальными тополями, одинаково высокими и стройными. Улица при въезде в городок тесная и грязная. Вдоль нее выстроились саманные дома — дряхлые, низкие, с кривыми зарешеченными оконцами, зачастую вместо стекол залепленными бумагой. Ближе к центру городка возвышаются несколько домов из темного речного камня. В окнах цветные стекла, парадные двери огромные, резные, с тяжелыми замками и львиными головами из чугуна в качестве колотушек. Центр — большая круглая площадь, когда-то вымощенная камнем, а сейчас вся щербатая. В тридцати метрах от площади в сторонке стоит сахат-кула — часовая башня с облупившейся штукатуркой, дряхлая, часы отбивают время глухим, надтреснутым голосом, слева и справа от нее старинные балканские лавки с широкими деревянными ступенями, потрескавшимися и побелевшими от старости. На ступенях разложены смоква и миндаль в коробках, кукуруза в мешках, соль и толченый красный перец в глиняных горшках. Рядом в двух новых четырехэтажных домах, возвышающихся над низкими, нахохлившимися домишками, размещены просторные, современные магазины. Немного