Избранные произведения - Лайош Мештерхази

состоял сам. Так, будучи токарем, я попал в объединение котельщиков. В конце концов, не все ли равно, раз это тоже союз металлистов? Я об этом пишу потому, что вспомнил, какие странности бывали тогда в рабочем движении. Когда я спустя два года вышел из объединения котельщиков и перешел к токарям, мне не хотели зачесть взносы, уплаченные прежде. Меня считали «изменником». Так некоторые играли в «единство»… Впрочем, были и иные люди! Повел меня к ним опять-таки дядя Йожи — через год после нашего знакомства. Это были так называемые «курсы риторики». Лекции читал студент, исключенный из университета за революционные высказывания. Дядя Йожи представил ему меня. Преподаватель риторики, худой, высокий парень в очках, внимательно на меня посмотрел:

— Вы знаете по-немецки?

— Знаю, — ответил я. Я заявил это с полным правом, ибо в 1904 году в Будапеште каждый второй говорил по-немецки. Город наполовину, если не больше, состоял из немцев. Я тоже лепетал по-немецки, если была необходимость. Итак, я сказал: «знаю».

— Прочитайте вот это! — сказал тогда лектор и протянул мне первый том «Капитала».

Ох, товарищ, трудно сейчас передать, как я с той книгой намаялся! Написана она была по-немецки да к тому же готическим шрифтом. Слова я понимал, хотя, разумеется, не все, но в основном все-таки понимал, зато составлять из слов фразы было для меня сущим мучением. Иногда я перечитывал фразу по десять раз, но в конце концов одолел толстую книгу. Месяца через два я ее возвратил.

— Понравилась? — спросил лектор.

— Понравилась, — ответили.

Она и в самом деле мне нравилась, однако я очень опасался, как бы он опять не дал мне читать такую же толстую немецкую книгу. Лекции я слушал охотнее: они были более понятны.

Тогда я понял и слова дяди Йожи, которые до того казались мне шуткой, о женитьбе барона на директорской дочери и родственниках в парламенте. Все это было очень серьезно. В течение многих лет мы ставили себе целью всеобщее избирательное право при тайном голосовании. Его мы требовали в 1905 году наравне с повышением зарплаты. За него боролись мы в 1912 году. После забастовки пятого года я был уволен с завода и на целый год включен в черный список. Тогда я впервые отправился в Вену, оттуда — в Леобен. С дядей Йожи я с тех пор не встречался.

Сейчас старик, растроганный, со слезами на глазах, стоял рядом со мной и хлопал меня по плечу. И, словно бы желая отрекомендовать людям, говорил:

— Мой ученик, верно, мой ученик… Я втянул его в движение… Видите, он коммунист! Могло ли быть иначе? Ведь это мой ученик…

Маленькая комнатка в Татабанье после смертельных опасностей и тревог была для меня оазисом в пустыне враждебного мира. Я сохранил о той ночи самые светлые воспоминания.

Мы говорили о прежних днях, о девятнадцатом годе. Многое могли рассказать и я, и Бела, и хозяева дома, и забегавшие гости. Много занимательных событий выпадает на долю человека, если этот человек рабочий, да еще и революционер.

Потом мы тихо пели запрещенные революционные песни. Сидели мы на двух-трех стульях, на кровати и прямо на полу, в полутемной комнате и вполголоса пели преследуемые, запрещенные песни.

А после обсудили план дальнейших действий. Как перебраться через Дунай? Надо ли опасаться патрулей, перевозчиков и контрабандистов? Еще бы не опасаться! Кто-то вспомнил, что в Шюттё живет старик, дядюшка Нергеш. Когда-то в Товароше он был старостой рыбачьей артели, в конце девятнадцатого года за организацию профессионального союза да за дружбу с рабочими его из старост прогнали. Теперь он живет в деревне на берегу Дуная и небольшой сетью ловит рыбу. Старик не откажется перевезти. А коли сам не перевезет, укажет другого человека…

Было решено, что утром старший брат Белы торговым поездом поедет в Алмашфюзитё, а оттуда пригородным отправится дальше; пока он будет сговариваться со стариком о перевозе, мы подождем здесь. К вечеру он вернется, а на следующее утро самым ранним поездом, на котором не проверяют документов, поедем мы. Нам дадут кошелку и для большей правдоподобности положат в нее кое-какие продукты.

А пока мы обосновались на чердаке дома, сад которого примыкал к саду брата Белы. Там уже приготовили собачью будку и кадку, чтобы легче было перебраться через забор. Из чердачных окон мы могли видеть все, что делается вокруг. Если нас случайно станут искать, — а вероятнее всего, искали бы у брата Белы, — с чердака мы это увидим; успеем спуститься на улицу и спрятаться в условленном месте.

Мы просидели до четырех утра; уже запели в саду дрозды, когда брат Белы пустился в путь и ушли, попрощавшись с нами, гости.

Глава одиннадцатая,

из коей явствует, что в тот день несколько министров чувствовали себя гораздо хуже, чем мы. Появляется караван, который не слитком быстро шагает вперед

Я не раз рассказывал о тех днях, и друзья, бывало, спрашивали, как случилось, что я, коммунист, опытный революционер, слепо доверился в Татабанье незнакомым людям. Старая истина: что знают двое — уже не секрет. А если знают пятнадцать? Ведь для того, чтобы получить сумму, обещанную за нашу поимку — я говорил уже об этом, — самому квалифицированному шахтеру пришлось бы работать не менее двух лет, если бы у него только была такая возможность — трудиться два года без перерыва всю неделю. Так неужто мы не боялись, что кто-то проболтается? Неужто не боялись, что среди стольких людей — ведь известно, что и рабочие бывают разные, — может оказаться такой, кто польстится на сказочное богатство: десять тысяч крон.

Что я мог возразить? Лишь одно: после задушевного разговора, после спетых вполголоса песен мы стояли в крохотной комнатенке и прощались при сумрачно брезжащем свете бледного утра. Не было объятий ни со старыми, ни с новыми друзьями, не было громких слов — непривычно это нам, мы всегда скрывали свои чувства, — мы лишь смотрели друг другу в глаза и молча жали руки. Зато в каждом крепком рукопожатии чувствовалось так много… Мы были убеждены: нет в Татабанье предателя, и, если придется, защищая нас, поднять против врага отбойный молоток, друзья его поднимут.

Мы перебрались в убежище. Бела прилег, а я стоял на страже у чердачного окна. Позже он сменил меня, потом опять я его… Впереди у нас был целый день, мы могли отдохнуть вдоволь.

До шести вечера не произошло ничего особенного, если не считать того, что нам пришлось съесть чуть ли не