Любимый город - Александр Поволоцкий

подняла глаза от своих записей. — Хотелось бы верить, что ждать осталось недолго. Подождем пока. Тем более, коллеги, что-то я все больше напоминаю себе актрису на гастролях. Вам смешно… А меня сегодня на утреннем обходе целая делегация ждала, от трех палат. С горячей просьбой спеть что-нибудь вечером. И списком пожеланий к репертуару.

— Дайте угадаю, кому надо сказать “спасибо”? Вашему горячему поклоннику, лейтенанту Кондрашову?

— Вашему самому непоседливому пациенту, лейтенанту Кондрашову. По мне, так ему еще рановато оставлять костыли. Ухватился за палку из упрямства, а подвижность еще недостаточно восстановилась.

— Динамика хорошая. Кость срослась, — Астахов оставался невозмутим. — Возраст молодой, установка на выздоровление — колоссальная. И потом, Наталья Максимовна, вы же помните наши с вами баталии в декабре? Флотского можно в чем-то убедить, если он сам считает себя обязанным быть здоровым? Вот именно. Даже у меня не всегда получается.

— Что же, положительные эмоции всегда способствуют скорому выздоровлению. Так что надо спеть.

— Главное, чтобы он вас не похитил из любви … к музыке.

— Напугали! — Колесник блеснула зубами в улыбке, — Я, дорогой товарищ, в Тбилиси институт заканчивала. Вот где меня чуть было не украли.

— Горячие горцы?

Она рассмеялась почти беззвучно и строгим голосом пояснила:

— Не надо путать. Это же не Северный Кавказ. Красивых женщин в Грузии хватает и без меня. А вот хороших акушеров-гинекологов мало, особенно в сельской местности. Но мне уже пора. Я обещала спеть. Кому не заступать на смену — приходите послушать.

* * *

И чтения вслух по вечерам, и такие маленькие концерты потихоньку вошли в обычай как только на фронте установилось затишье. Колесник долго не хотели отпускать, как ни старалась она быть строгой и указывать на часы: “Отбой скоро, товарищи, дорогие. Режим надо соблюдать”.

— Наталья Максимовна, от всего Черноморского флота просим, — голос Кондрашова звучал почти умоляюще, — еще только одну.

— Да вы все эти романсы, наверное, уже наизусть знаете.

— Все можете знать только вы, как самый музыкальный доктор на этом участке фронта. А знаете что-нибудь морское?

— Нагорит мне из-за вас… — попробовала она последний довод.

— А мы присмотрим. Ромео, — Кондрашов подмигнул Яше Мельникову, — Будь другом, постой на вахте, чтобы при такой прекрасной женщине не говорить “на шухере”, чтобы никто мимо не прошелестел. Если что, нам от двери отсемафоришь.

И Колесник сдалась. Струны вздохнули под ее быстрыми пальцами. Задумчиво взяла аккорд, другой. “Что же мне спеть вам о море, товарищи?” И наконец, начала негромко, но твердо и уверенно, песню, совсем не похожую на прежние цыганские романсы, которых она так много знала.

Их было три: один, другой и третий,

И шли они в кильватер без огней,

Лишь волком выл в снастях разбойный ветер,

А ночь была темнее всех ночей.

При первых же словах ее воцарилась тишина настолько полная, что если бы в подземелье занесло хоть одну муху, ее полет был бы слышен даже из соседней палаты. Рассказ о гибели на минах трех эсминцев слушали в полном молчании. А занявший, как просили, пост у двери Яша застыл по стойке “смирно”.

Когда же песня закончилась, не аплодисменты, а общий вздох прокатился над притихшими слушателями. Первым нарушил молчание Кондрашов. Прихрамывая и опираясь на палку, он подошел к Наталье Максимовне и опустился на здоровое колено.

— Спасибо. От души, спасибо, дорогой наш доктор! Такая песня… наша, до самого сердца, — голос его чуть дрогнул. — Вас на руках надо носить за такую песню, ей богу!

— Вам — не надо, пожалуйста, — отвечала Колесник мягко. — Вам вредно ещё тяжести поднимать. И теперь точно отбой. Ложитесь пожалуйста сию же минуту.

— Слушаюсь, дорогая Наталья Максимовна. Значит, после победы подниму. Но за песню — искреннее вам военно-морское спасибо. От всего Черноморского флота, верно, братишки? — обратился он к публике, по такому случаю приравняв и артиллерию, и пехоту к флотским.

Вот тут начали аплодировать, но к Колесник уже вернулась ее обычная строгость:

— Тихо! Вы так Соколовского разбудите. Все, товарищи, отбой и немедленно. Это приказ.

Приказ приказом, но как только погас свет, кто-то из раненых спросил громким шепотом:

— Товарищ Кондрашов, ну не томи уже! А что за история-то была, с теми эсминцами?

— Горькая, брат, история была. В Гражданскую еще. Сейчас-то понятно, англичане союзники. А тогда враг это был. И мин на Балтике понапихали как клецек. Вот на них наши и подорвались в девятнадцатом году. Три эсминца, «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Ночью в октябре в шторм. С трех кораблей девятнадцать выживших. Я до войны был в Кронштадте, там могила их у форта "Красная горка". Там и песню эту впервые услыхал. И тогда взяла она меня за душу, да и сейчас не отпускает. Особенно когда такая женщина поет ее. Вот ей-богу братцы, как вышибем мы немцев из Крыма, будет в Севастополе праздник и салют, как полагается. Непременно будет. Вот тогда я ее на вальс приглашу. Вы все свидетели!

— Ты по плечу ли замахнулся, соколик? — протянул кто-то из темноты. — Она ведь замужем.

— Да не нуди, братишка, знаю я. Я же по-человечески. Возьму под козырек, все по уставу, и скажу, “товарищ капитан второго ранга, разрешите товарища военврача третьего ранга на танец пригласить?” Неужто откажет?

— Не должен отказать. По такому случаю, думаю, что не откажет, — согласился кондрашовский сосед, — Да у ней все песни до самого сердца пробирают. Такая женщина… глаза — что зенитки.

— Да ну тебя… — Кондрашов вздохнул, и голос его стал даже чуть печальным. — Придумал тоже. Где тем зениткам до таких глаз?

* * *

Однако, оказалось, что совсем замаскировать затянувшееся выступление Колесник не удалось. На следующее утро Репиков уловил капитана из выздоравливающих за попыткой поднести одной из медсестер кулечек с сахаром. С выздоравливающего спрос невелик, “Кругом, в палату, шагом марш!”, а медсестрой комиссар занялся вплотную. Нет чтоб выговор да отпустить — минут десять читал мораль.

— Прямо тенденцию к размагничиванию у личного состава наблюдаю. Вчера, вон, в палате для выздоравливающих романсы чуть не до утра, сегодня вы. Нам тут при госпитале роддом открывать, что ли? Подумайте над своим поведением. Свободны.

И ушел дальше, искать очередные признаки. А расстроенную до слез сестру пришлось утешать Астахову, который услышал уже финал комиссарского монолога. Заметь раньше, он, понятно, заспорил бы, предпочтя принять все разгромные замечания на себя. А так, осталось только слезы утирать.

— Да черт с ним, с нашим товарищем Репиковым, — говорил он всхлипывающей помощнице. — Это ведь он не тебя персонально, Люба, он всех по очереди не