Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

выйдет еще по крайней мере четыре гектара, если углубиться чуть-чуть в тот лес. Только бы в парламенте стукнули колотушкой, что решение принято. И этот хлев я перестрою, и жилой дом обошью вагонкой. Тогда я наконец-то смогу очистить от камней картофельное поле.

Он воодушевился. Вот и заговорил с братьями о своих планах, раньше этого с ним не бывало. И Аку сказал с хитринкой:

— А на что безденежному ржи купить?

— Я покажу тебе, парень, как деньги достают. Если на зиму запрягусь с Поку возить из лесу бревна, так я на лето найму тебя рыть канавы. И хоть я это твердо сказал, что найму тебя, но, думается, моего труда там будет чуть побольше.

В эти дни работа особенно спорилась. Отправляясь на луга с косой на плече, он весело напевал себе под нос. С ребятишками, как никогда, был ласков. Они же чуть не дрались за то, чтобы стать ближе к отцу — кого отец покачает на ноге, кому пить кофе из отцовской чашки.

— Я буду пить из папиной чашки.

— Нет, ля. Ля из папиной тятьки.

Кофе, конечно, был почти из одного цикория, но когда же в Коскела варили настоящий кофе? При Элине, правда, кофе стал немного получше и пили его более регулярно, но нынче-то кофе можно было достать только у спекулянтов.

Что бы ни делал Аксели, о чем бы ни говорил — все освещала радостным светом надежда на большие перемены.

С Элиной он уже говорил насчет нового хлева. Старый был низкий, полутемный, навозный хлев[3]. Элина зимой особенно страдала от этого.

— Ты не успеешь в нем состариться,— говорил Аксели.— Как только торппы станут свободными, мы тут кое-что сообразим. Сделаем хоть кирпичный хлев, в точности как у Кори.

— И такой же большой?

— Ну, не совсем.

И когда Аксели шагал по деревне с папкой или с пакетом рабочего товарищества, отличное настроение не покидало его. Собрания были чуть ли не каждый день, и все с возгласами «ура» и «да здравствует».

— Да здравствует закон о восьмичасовом рабочем дне!

— Да здравствуют демократические выборы в местное самоуправление!

Но громче всего поддерживали идею государственной независимости.

— Да здравствует закон о власти! Будем сами себе царями!

Обсуждение в парламенте Закона о власти вызвали горячий интерес, потому что Халме обстоятельно объяснил его значение.

— Только благодаря этому закону в Финляндии будет осуществлена власть народа. Закон о власти утвердит независимость финского народа по двум линиям — как во внешнем плане, так и внутри страны. Не будет больше знаменитого хождения в Петербург. И коль скоро сам народ как верховный суверен воспользуется через свой парламент всей полнотой царской власти, то и одобренные парламентом законы будут наконец утверждены. В ком теперь найдут опору закулисные деятели? Керенский не может им помочь. Хоть наша буржуазия, привыкшая держаться за охранку, и очень хотела бы на него опереться. Товарищи, разрешите задать вам два вопроса. Когда народ России скинул с трона своего негодного царя, то к кому перешла власть? Можете ли вы мне ответить?

— К народу России.

— Правильно. Но когда они в лице своего царя выбросили на свалку и нашего, столь же негодного владыку, великого князя Финляндского, к кому перешла его власть?

— К народу Финляндии, конечно.

— Совершенно верно. А правительство Керенского имеет в нашей стране ровно столько власти, сколько мы ему предоставим, или же сколько оно само сможет удержать насильно, то есть незаконно. И если наша буржуазия будет наконец без интриг и вихляния отстаивать интересы родины и народа, то Керенский сможет пользоваться здесь властью лишь настолько, насколько мы ему позволим. Товарищи, это явится суровым испытанием для нас, потому что это требует решения. Укрепите ваши сердца, чтобы с честью выдержать экзамен. Товарищи, прошу прощения, что мой голос дрожит, но я ничего не могу с этим поделать. Я вижу наконец, что красная нить всей моей жизни приводит к желанной цели, и я могу в эту великую минуту провозгласить здравицу, в которой выражен весь итог моих социально-политических стремлений, да здравствует свободная, демократическая Финляндия!

Его голос, однако, ничуть не дрожал, и он с особенно радостным возбуждением трижды взмахнул тростью, словно дирижируя троекратным «да здравствует!».

Предсказанное Халме испытание не заставило себя долго ждать. В деревню приходили разноречивые слухи, и народ каждый вечер без всякого оповещения стягивался к рабочему дому.

— Пусть они там не расходятся! Никаких каникул! Пусть продолжают заседать!

Люди душой болели за парламент, который грозили распустить. В течение дня приходили разные вести. Что удавалось узнать по телефону из Хельсинки, передавали из уст в уста. Люди не могли дождаться газеты, все уговаривали Халме снова и снова звонить по телефону:

— Пойдите позвоните еще. Звоните хоть самому Маннеру, надо же выяснить!

Маннер, конечно, это уж слишком... И Халме звонил в село, а там были в курсе столичных событий, потому что все время держали связь с Хеллбергом. Хеллберг обо всех важнейших событиях сразу же сообщал по телефону Силандеру, только совершенно неофициально.

Поздно вечером, после третьего телефонного разговора с Силандером, Халме в мрачном молчании прошел сквозь собравшуюся во дворе толпу и поднялся на крыльцо, столько раз в это лето служившее ему трибуной.

Окинув взглядом собравшихся людей, он несколько мгновений молчал, как бы подыскивая нужные слова. На этот раз видно было, что он потрясен и оскорблен до глубины души. Голос его прерывался, к горлу подступил горький комок обиды.

— Товарищи! Я должен вам сообщить, что нас снова обманули. Буржуазные сенаторы вкупе с генерал-губернатором промульгировали манифест о роспуске парламента. Еще раз народу Севера приходится убедиться в том, что его удельные владыки продали свою страну за право владеть рабами. Да, вы, вероятно, помните стихи о том, как некий человек пытался узнать глубину одного из бесчисленных озер страны Севера, но его веревка оборвалась и тогда послышалась песня: 

«Инари-озеро так же глубоко,

как бесконечно оно...

Людям измерить его не дано...»

Неужели и ваше долготерпение столь же глубоко и бесконечно? Неужели и ему нет меры? Они ссылаются на то, что, мол, иначе парламент разогнали бы силой. Но если бы они там крепко держались единым фронтом, их не так-то просто было бы разогнать. Да, они привыкли к таким промульгациям. Так еще в девяноста девятом году они промульгировали один манифест. Пусть падет