Женский портрет - Инна Григорьевна Иохвидович

лет назад, отдыхая с подростком-сыном на юге, она случайно познакомилась с мужчиной. Там, на юге она не находила себе места, если не видела его несколько часов кряду. Но он был ей страшен неведомым ей дотоле, мелькавшим иногда в тёмных глазах его, неистовством. Не отдавая себе отчёта, что это самое настоящее бегство – она с сыном уехала с юга в Прибалтику. Успокаивала она себя тем, что эти «курортные» романы до добра не доводят, что мужчины не разборчивы в связях, а ещё не дай Бог беременность или того хуже, венерическая болезнь и…

Долго ещё он снился ей и вспоминался, и уже не было в ней этих летних, рационально-умных утешений, а щемило глубоко в груди да не отпускало ощущение чего-то упущенного…

Сейчас это воспоминание не вызвало в ней ни сожаления, ни радости. Было оно блеклым до бесцветности, как впрочем, и остальные имена и лица из прошлого.

В тех умерших, ныне запорошенных снегом, как тот мелкий, что шёл за окошком троллейбуса, залитых, до неузнаваемости дождями, днях, осталось даже её чувство к сыну. Как-то даже и не верилось, что прикладывала она его к своей груди, и крохотный ротик, теребя сосок, впитывал в себя идущую из неё белую тёплую влагу. Она любила его инстинктивно и деятельно, как только может любить мать своего единственного, рождённого в муках, ребёнка. Любовь её, материнская, была безусловна. Она была дана ей свыше, это, как и многое в её существовании было само собой разумеющимся. Но ведь для того, чтобы быть матерью, а позже и бабушкой, нужно было быть Женщиной, пусть и стареющей, и теряющей один за другим, свойства женского.

И снова всплыл вопрос: «Кто же я?!» Вспомнился давно забытый, с институтских ещё времён, мифологический образ Гермафродита. «Андрогин, счастливое должно быть существо! – усмехнулась она, – соединяло в себе мужское и женское начало, гармонично!» В «те», в другие времена, подобная мысль показалась бы ей кощунственной, она, как и остальное людское сообщество, требовала чёткости не только паспортного пола. И, рядом с эдаким существом, с «оно» вряд ли бы чувствовала себя уютно.

«Но я же и не “оно”, – продолжала она, – у меня удалены все специфические женские органы, мне колют мужские гормоны. У меня растёт борода и грубеет голос… Но я же и не мужчина! Кто же? Кто же? Кто же я?» Предчувствуя нарождавшийся жуткий, страшный ответ она замолкла и постаралась «переключиться», потому с бешено бьющимся сердцем рассматривала мелькавший за окном мир.

Но сменявшие друг друга виды не отвлекали от мучительного, и она опять как на круги своя, возвратилась к прежнему: «что негоже человеку быть одному!» и «куда пойти человеку?» Она не думала, что миллионы людей, похожих на неё и непохожих, живших до неё на этой земле, и те, что жили в одно время с ней, задавались этим ужасным, от сознания собственного одиночества, вопросом… И внезапно, в каком-то бесстыдно-обнажающем озарении, громовым, до раскатов, но внутренним голосом произнесла: «Я ни то, ни другое, ни третье… Я – никто!!!» Эхом, заглушавшим всё, раскатывалось в ней: «кто… кто… кто…»

«Не могу больше, не могу одна, нельзя мне, не смогу…» – беззвучно заплакала она. Раскрыла сумочку, чтобы достать носовой платок, наткнулась на записную книжку… И вдруг, расталкивая стоящих пассажиров, начала пробираться к выходу.

Поскальзываясь, она побежала к телефону-автомату в будке. Здесь в стеклянном, обозримом с трёх сторон сооружении, с запахами мочи и дешёвого табака, с полом, мокрым от талого снега, лихорадочно, неслушающимися пальцами листала она страницы книжки…

Она была не одна! Были ещё такие же «бывшие» женщины, с поражёнными раком телами, такие же «никто», у которых отняли, вынули стержень их сущности, чтобы обречь на столько-то лет или столько-то месяцев жизни. Бесполые бродили они среди людей неприкаянными, натыкаясь в своей маяте на удивлённые или недоумевающие лица посторонних или на заранее приготовленные выраженья лиц у родственников. Они, «бывшие», не знали, что нужно им искать друг друга и жить рядом, вместе, не боясь чуждости и не думая о прошлом. Они ведь стали «никто» и им надо держаться один другого.

Наконец негнущимися пальцами она набрала номер одной из больных, та проходила химиотерапию, ещё тогда, когда Надежде Николаевне делали первую операцию.

– Анну Сергеевну пригласите, пожалуйста, – произнесла она, впервые не стесняясь своего, «никакого», то ли женского, то ли мужского голоса.

Девичий голосок, ответивший на том конце провода, замолк. Но через паузу, показавшуюся Надежде Николаевне вечной, сказал: «Она, знаете ли, скончалась около месяца назад». И уже деловито-быстро спросила: «А кто её спрашивает?»

Надежда Николаевна вышла из будки, так и не повесив трубку на рычаг.

«Куда пойти человеку?» – вопрошал Мармеладов.

И кто ещё?

И кто ещё?

Да мало ли их было и есть?!

У них, у тех, кто «никто» есть «своя» дорога. И Надежде Николаевне было ведомо, куда ведёт она…

На «углу»

«И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище —

Раздвижной и прижизненный дом».

О. Мандельштам

У Полины Николаевны был любимый запах. Запах рыбьего жира, которым когда-то поила её бабушка Уля. Столовая ложка, наполненная до краёв светло-жёлтой жидкостью, заедалась солёным огурцом или квашеной капустой. Бабушка при этом всегда приговаривала: «Будет моя Полюшка, внученька моя, здоровенькой, всех здоровей!» У девочки и связались между собою поразительное вкусовое смешение с осознанием какого-то, видимо хорошего, слова «здоровье». Скорее всего, она понимала «здоровье» как противоположность лихорадочным скачкам температуры, ознобу или обильному потению…

Хоть бабушка Уля о том не любила ни вспоминать, ни говорить, но как-то и откуда-то Поля знала, что покойный отец её, сын Ульяны Григорьевны не хотел пить рыбий жир, потому и помер от туберкулёза, когда дочери было совсем немного годов. Про свою мать Поля не спрашивала у бабушки никогда, знала, что бабушка не любит говорить об этом, вся, словно струна, напряжённой становится. От соседей, подростком, проведала, что мать умерла от последствий нелегального аборта.

Жили они с бабушкой в городке областного подчинения, хоть и в небольшой, но изолированной двухкомнатной квартире.

Бабушка преподавала математику в школе и всегда возилась с тетрадками, проверяя то контрольные и самостоятельные, а то просто классные или домашние работы учеников.

Кроме того, бабушка со многими своими учениками занималась дополнительно и в школе, и дома. Да и летом репетиторствовала, помогая выпускникам готовиться к поступлению в ВУЗы в городах и