Тысяча кораблей - Натали Хейнс

сына, — побледнела и посерела. Он упал вперед, уронив голову на руки. Левая нога неуклюже повисла, и Энона увидела темную кровь, сочащуюся сквозь кусок ткани, которым он перевязал рану. Парис прерывисто дышал, и ему потребовалось сделать невероятное усилие, чтобы снова заговорить.

— Энона, я погибаю. Без тебя я умру.

Нимфа смотрела на мужчину, лежащего у ее ног, и спрашивала себя: неужели она когда-то его любила? Он так хрупок. В нем столько человеческого. У смертных была неприятная черта, о которой боги знали, хотя никогда не говорили: от людей исходил странный запах — в молодости совсем слабый, к старости перерастающий в зловоние, но обязательно сопровождающий каждого из них. То был запах смерти. Даже здоровые люди без всяких увечий, даже совсем маленькие дети были отмечены этим невидимым, несмываемым знаком. И вот теперь от Париса несло тем же мерзким смрадом.

— Прошу тебя, — опять пробормотал он.

Как ты здесь очутился? — спросила Энона.

— Я шел, пока не отказали ноги. А потом полз.

— Мой отец позволил тебе переправиться через реку.

— Да. Хотя сказал, что ты, возможно, откажешься меня видеть.

Нимфа кивнула.

— Но я упросил его, и он замедлил течение, чтобы я мог добраться до тебя.

— Напрасно ты явился, — промолвила Энона. Эти слова вырвались у нее сами собой.

По лицу Париса пробежала судорога.

— Ты можешь исцелить меня, — прошептал он. — Если захочешь.

— А если не захочу? Если я предпочту не останавливать кровь и не залечивать твои раны? Если решу приберечь целебные травы для сына, его коз, для тех, кто не предавал меня? Что тогда?

— Энона, не говори так. Зачем сердиться? Минуло уже больше десяти лет с тех пор, как я ушел… — У Париса перехватило дыхание, и он закашлялся, а потом вскрикнул от нового приступа боли.

— Минуло больше десяти лет с тех пор, как ты оставил меня вдоветь! — воскликнула Энона. — Ты бросил меня с сыном, которого я родила тебе. Тебе было все равно, что с нами станется. А теперь ты приползаешь обратно — и я уже не вдова? Тебе по дороге сюда хоть раз — хоть раз! — пришло в голову спросить себя: может, я уже привыкла ко вдовству? Может, я сначала научилась жить с ним, а со временем стала предпочитать его прежнему положению? Ты хоть на мгновение задумался, чего я хочу, что я чувствую?

— Нет, — выдохнул Парис, и смертной женщине пришлось бы постараться, чтобы расслышать его. — Я умираю, Энона. Меня заботило только спасение.

— Именно поэтому я и не стану тебя лечить. Ты думал только о себе. Даже сейчас, когда ты должен упасть мне в ноги…

— Я и так у твоих ног. — Слабая улыбка скользнула по его запекшимся губам. Все-таки перед нею был человек, которого она любила.

— Но не ради меня, — возразила Энона. — Ради себя. Я не могу тебя исцелить, Парис. Ты должен покинуть гору, иначе ты осквернишь ее своей смертью.

Она повернулась и пошла прочь. А много позже, выйдя встречать сына с пастбищ, Энона увидела, что от визита Париса не осталось и следа, даже капли крови на сосновых иглах. И хотя нимфа была уверена, что на сей раз разговор происходил в действительности, все же она поймала себя на мысли, что ей, должно быть, опять привиделось.

Глава 21

Каллиопа

Знаешь, она мне нравится. Я про Энону. Понимаю, поэта утомили эти женщины, которые появляются в его повествовании и пропадают оттуда, но даже он начинает постигать, что про всю войну можно рассказать именно таким образом. И неужели он на самом деле проглядел бы Даодамию, как многие поэты до него? Женщина, столько потерявшая в таком юном возрасте, заслуживает хотя бы простого рассказа о ее жизни. Не так ли?

Существует много способов рассказать о войне: весь конфликт можно отразить в одном-единственном эпизоде. Скажем, гнев одного человека в ответ на поступок другого. В нем суть целой войны, всех десяти ее лет. Но это война не только мужчин, но и женщин; поэту предстоит разглядеть их боль — боль женщин, вечно оттесненных на край истории: жертв, страдалиц, рабынь, — и он расскажет о ней, либо не расскажет ничего. Женщины слишком долго дожидались своей очереди.

А по какой причине? Слишком много мужчин рассказывают друг другу истории о мужчинах. Неужели они видят свою причастность к славе Ахилла? Неужели их стареющие тела ощущают прежнюю бодрость, когда описывается молодость героя? Разве жирное брюхо зажравшегося поэта напоминает крепкие мышцы Гектора? Что за нелепица! И все же должна быть какая-то причина, по которой истории о мужчинах пересказывают снова и снова.

Если он опять пожалуется мне, я спрошу: чем Энона хуже Менелая? Он, потеряв жену, собирает войско, чтобы вернуть ее ценой бесчисленных жизней, плодя вдов, сирот и рабов. Энона, потеряв мужа, воспитывает их общего сына. Какой из этих поступков героичнее?

Глава 22

Троянки

Елена первая заметила, что со стороны греческого стана к ним приближаются мужчины. Гекаба всю ночь оплакивала сына. Поликсена, Андромаха и остальные троянки тоже горевали. Однако трудно сказать, скорбела ли Кассандра вместе с ними или же она плакала сама по себе. Елена подошла к презиравшим ее женщинам и сообщила новость:

— Сюда идут греки.

Гекаба подняла к ней свое исцарапанное лицо с широкими багровыми полосами от ногтей.

— Чего им надо? — простонала царица. — Они запретят мне похоронить сына? Вот что меня ждет? Они добавят к своим многочисленным прегрешениям еще одно?

— Скорее всего, — ответила Елена.

— Не досаждай ей, умоляю! — воскликнула Поликсена. — Разве мало горя ты уже принесла?

— Я вовсе не пытаюсь досадить, — возразила Елена. — Я оказываю царице любезность, сообщая правду. Скорее всего, греки идут за телом Полидора. А может, за мной. Или за тобой. Или за любой из нас.

— Как ты можешь прикидываться невинной овечкой, когда во всем виновата именно ты? — возмутилась Поликсена. — Как?

— Она не виновата, — произнесла ее мать