Шолохов - Андрей Воронцов

— Русский народ ничего этого не видит, — неожиданно сказал Платонов.

— Чего не видит? — удивился Булгаков. — «Посредников»?

— Ничего не видит, что не касается его души. Русский человек живет в единстве с родиной и знает все про свою родину. В ней осуществилась для него вся Вселенная. Остальное для него не имеет значения. В 21-м году ехал я в поезде с мешочниками. Куда их только судьба не забрасывала в поисках пропитания! Бабы из Тверской губернии побывали аж в турецкой Анатолии. Спрашиваю одну: «Как же ты иноземную границу переходила? Ведь у тебя даже карманов для документов нету!» А она мне: «Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем, как!» Были они в Анатолии и в других землях проездом, но их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, — и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья. А вот спроси я их про родную деревню — все бы точно рассказали, включая описания отдаленных окрестностей. Один калека ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, вез пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А, оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, — может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле — ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице. Так он ее, представьте, вез домой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла. Негоже, мол, свое оставлять на чужбине! Хромой этот тоже нигде не заметил иноземных красот. Все беседовал со мной о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства. Как по своему уезду, путешествовали тогда безымянные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего поразительного. Все по-настоящему поразительное осталось на отчине. Взгляд русского мужика притягивается, как намагниченный, к родине, сквозь все пространства и времена. Разве будет он ваши шарады разгадывать, даже если грамотный, смотреть, что там крупно напечатано, а что петитом? Нет, иначе он смотрит, за пределы бытия, а вы — вовнутрь. Вы из господ, и вам все это важно, где сколько евреев сидит, потому что раньше на этих местах сидели люди вашего круга. А мужик таких же, как он, мужиков в присутствиях не видел. Вы вот думаете, что евреи обманули русский народ. А вы спрашивали, что думает об этом сам народ?

— Да спрашивал, — махнул рукой Булгаков. — Жена как-то ушла из дому, забрала ключи, сидел, ждал ее у соседа-пекаря. Он заговорил со мной на политические темы. Поступки власти считает жульническими — облигации эт цетера. Рассказал, что двух евреев-комиссаров в Краснопресненском совете избили явившиеся на мобилизацию за наглость и угрозы наганом. По его словам, настроение мобилизованных для евреев весьма неприятное. В голове у этого пекаря то же, что и у людей моего круга — себе на уме, прекрасно понимает, что большевики — жулики, на войну идти не хочет, и евреи ему в каждой конторе тоже надоели.

— Вы не спросили самого главного: хочет ли он вас снова видеть на их месте? Как вы думаете — хочет?

— Подозреваю, что нет. Народ за эти годы сильно развратился. Он вообще не хочет никакого порядка.

— Нет, уважаемый, он не хочет вашего порядка! Русские крестьяне и рабочие предпочитают видеть во власти скорее инородцев, терпевших, как и они сами, при старом режиме, чем господ одной с ними крови, не считавших их за людей. Я сам бывший рабочий, знаю. Мы строим светлый и радостный храм человечества на месте смрадного склепа, куда вы, господа, нас посадили, где жили — не жили, а умирали всю жизнь, каждый день, гнили в мертвой тоске наши темные загнанные отцы… И нам все равно, кто идет вместе с нами за Лениным — евреи или татары, впереди они нас или позади. Для нас главное — Ленин, который был редким, быть может, единственным человеком в мире.

— Однако! — крякнул Булгаков.

— Да, да! Мы полюбили Ленина за то, что он вперед понимал и высказал тайную, еще не родившуюся мысль, сокровенное желание миллионов трудового народа о власти высшей справедливости на земле. Ленин, этот интеллигент, уловил сам дух еще молчавшей трудовой земли и громко сказал то, чего все хотят, что всем нужно, без чего жизнь не пойдет дальше и что нужно сделать теперь же — осуществление справедливости, правды и счастья. А что несли нам вы — белая кость, «чистокровнейшие русаки»?

— Милостивый государь! — воскликнул Булгаков. — Вы, очевидно, принимаете меня за помещика или капиталиста, видевшего народ только издали, из окна своих апартаментов. А я, между прочим, полгода добровольно работал врачом в прифронтовых госпиталях и больше года — земским врачом. Я не только видел мужика, но и помогал ему, когда он страдал и корчился от боли. Они умирали у меня на руках, русские мужики. Я принимал роды у их жен. И сотни тысяч тех, кого вы заклеймили сейчас словом «господа», делали для народа в своей области то же самое вполне бескорыстно. Скажите мне, пожалуйста: вы уверены, что, когда у вас появятся свои красные врачи, инженеры, профессора, вы будете относиться к ним иначе, чем к нам? Я — не уверен… Народ, говорите вы, хочет высшей справедливости, правды и счастья? Возможно, но надо выяснить, что каждый понимает под этим. Мужик, как правило, хочет всего, чего нет у него и что есть у других. И желательно — немедленно и даром. Хорошо помню первые месяцы после Октября. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… Тупые и зверские лица… Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло. Вы вольны считать, что это строительство светлого и радостного храма человечества, я же на этот счет имею иное мнение. Это, милостивый государь, типичная уголовщина!

— Нет, не удастся вам записать всех русских людей в уголовники, — возразил Платонов. — Я в Воронежской губернии занимаюсь мелиорацией и электрификацией и вижу, как трудятся люди, включая и тех, кто грабил и жег когда-то помещичьи усадьбы. Раньше в губернии устраивали лишь несколько десятков общественных прудов в год. А мы за два года вырыли семь с половиной сотен, в том числе с каменными и деревянными водосливами и водоспусками, построили три сотни колодцев, осушили семь тысяч десятин заболоченных земель, пустили три сельских электростанции. Сейчас возводим плавучий понтонный экскаватор для механизации осушительных работ. Это что, по-вашему, сделано руками уголовников? Вы поработали полтора года на благо народа и посчитали, вероятно, что с народа хватит. А народ, извините, как собака, — чувствует, когда к нему плохо относятся. Вы пробовали полюбить народ?

— Я не умею любить весь народ, — пробормотал Булгаков. — Кроме того, любовь предполагает некоторую взаимность чувства. Я не из тех писателей, которые поют дифирамбы народу, даже если народ плюет им в лицо. Я — мистический писатель и изображаю страшные черты моего народа, которые вызывали страдания еще у великого Салтыкова-Щедрина.