Август - Жан-Пьер Неродо

(Клеопатра преклоняет колени) Цезарь Встань, Ты не должна колени преклонять. Прошу я, встань, царица. Клеопатра Таково Веление богов: я пред своим Властителем должна склонить колени. Цезарь Не предавайся мрачным мыслям. Пусть На теле у меня те оскорбленья Записаны, что ты мне нанесла, Но я готов случайностью считать их. Клеопатра Единственный властитель мира, я Не думаю вполне себя очистить Перед тобой; я сознаюсь, что многим Я слабостям подвержена была, Подобным тем, которые нередко Позорили наш пол. Цезарь Знай, Клеопатра, Что мы хотим скорее уменьшить Твои вины, чем их преувеличить. И если ты согласна подчиниться Намереньям моим (к тебе, царица, Поверь, они участия полны), То выгоду найдешь ты в перемене Своей судьбы. Но если, по примеру Антония, ты вздумаешь жестокость Мне навязать, то ты лишишь себя Того добра, что я намерен сделать, И собственных детей ты обречешь На гибель, от которой я спасу их, Когда ты мне доверишься[102].

Вкрадчивые речи Цезаря не обманули Клеопатру. Стоило ему выйти, она сказала, обращаясь к служанкам:

Клеопатра осталась верна своей чести и добровольно приняла смерть, то ли выпив яд, то ли подставив свое тело под укус асписовой гадюки. Цезарь исполнил последнюю волю Антония и похоронил его вместе с его египетской супругой. Побудительные мотивы этого жеста также дают обильную пищу сомнениям. Действовал ли он из сострадания к умершему или стремился подчеркнуть привязанность Антония к Востоку, навсегда оставив его в земле, которую он предпочел Риму, возле женщины, ради которой он бросил Октавию?

Почувствовав себя властелином Египта, он постарался избежать лишнего кровопролития, не желая массовой гибели населения, которое в дальнейшем могло оказать Риму немало ценных услуг. Перед жителями Александрии, с тревогой ожидавшими своей участи, он выступил с речью, произнесенной по-гречески, в которой заявил, что в честь их бога Сераписа, в память об Александре-основателе, ради красоты города и во имя дружбы с их соотечественником Арием он всем дарует прощение[103].

Арием звали философа-эклектика, пожалуй, более всего склонявшегося к стоицизму и испытывавшего прочную привязанность к Цезарю Октавиану. Он последовал за ним в Рим, чтобы стать его конфидентом «не только в публичных делах, но и в самых потаенных движениях его души»[104].

Именно Арию предстояло вскоре сыграть заметную роль в двух событиях, знаменовавших собой завершение александрийской трагедии. Клеопатра успела перед смертью отправить своего сына Цезариона в Индию, снабдив его значительной суммой денег. Он был на полпути к цели, когда его наставник уговорил его вернуться в Александрию, чтобы получить царство из рук Цезаря. Никто кроме Клеопатры не мог бы сказать наверняка, действительно ли этот 15-летний мальчик был сыном Юлия Цезаря. Цезарь Октавиан всегда отрицал такую вероятность, но что он об этом знал? Может быть, сама мысль о том, что в жилах мальчика, выданного ему предателем, течет священная кровь, останавливала его руку, уже занесенную для казни? В этот момент и вмешался Арий. Перефразируя стих из «Илиады», гласящий: «Множественность господ до добра не доведет», он заявил Цезарю: «Множественность Цезарей до добра не доведет». Этот аргумент и решил судьбу Цезариона, которого после смерти Клеопатры приговорили к казни.

Не исключено, что Цезарь искренне жалел Цезариона, и лишь политическая необходимость вынудила его к убийству подростка. Точно так же сомнительна его ответственность за гибель Антилла, возрастом примерно ровесника Цезариона, к тому же помолвленного с дочерью Цезаря Юлией. И этот юноша пал жертвой предательства со стороны своего наставника, выдавшего его шайке озверелой солдатни. Спасаясь от преследователей, юноша бросился к подножию алтаря, возведенного Клеопатрой в честь Юлия Цезаря. Но напрасно он молил о пощаде — один из воинов отрубил ему голову. В этот миг с его шеи и скатился на землю обруч, украшенный драгоценным камнем, немедленно подхваченный вероломным наставником, который поспешил спрятать камень себе за пояс. О камне, ради которого он предал своего хозяина, вскоре стало известно Цезарю, и он приговорил предателя к казни на кресте. Зато остальных троих детей Антония и Клеопатры он пощадил.

Покончив с этими трудностями, он отправился на могилу Александра Македонского, где предался размышлениям о своем грядущем величии. Но мечты о будущем не мешали ему активно заниматься делами практического и идеологического характера — следить за работами по очистке Нила или строить планы по закладке близ Акция, на месте расположения его лагеря, Никополя — «Града Победы», посвященного Марсу и Нептуну, по расширению храма Аполлона или организации в честь недавней победы пятилетних игр.

В Риме эту победу уже начали воспевать поэты, близкие к кругу Мецената, и в их стихах он представал национальным героем. 13 сентября сенат удостоил его так называемого венка за избавление от осады. Он представлял собой венок, сплетенный из травы. В прежние времена таким венком солдаты награждали своего командира, спасшего их от неминуемого разгрома[105]. Плели венок из травы, растущей в тех местах, где разыгрывались кровавые события. Этой награды в свое время удостоился Сципион Эмилиан, как свидетельствует надпись на цоколе посвященной ему статуи, воздвигнутой на Форуме Августа, а также еще несколько полководцев-победителей, к числу которых теперь оказался причислен и Цезарь Октавиан[106].

Зиму 30/29 года он провел в Азии. Объездил всю Сирию, добрался до самого Евфрата. В Самосате принял делегацию гангаридов — народа, жившего в устье Ганга. Занимался он и армянским вопросом, главным образом в связи с проблемами, которые ставило перед этой страной близкое соседство парфян. Одним словом, он знакомился с Востоком, а Восток, в свою очередь, знакомился с ним. Он понимал, что должен показать этим странам и народам, которые почти до последнего хранили верность Антонию, что теперь он их новый хозяин и гораздо больше своего предшественника заслуживает доверия и почитания.