Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

***

Тронулись, как всегда, как в прошлый раз, как год назад, как век назад. Заскрипели кибитки с добром, с женщинами и детьми, запряженные двумя, а то и тремя парами комолых волов. Место же мужчины — в седле. В любое время года — в зной или в холод, в дождь или в метель — не покинет скиф седла, с которым сроднился и сросся. Примчится иногда к своей кибитке, гикнет-свистнет, откинется полог, выглянут дети и жена, поговорят на ходу, и снова мчится глава семьи к табунам. Или к своим, или, если беден, к чужим…

Во главе каравана — самые большие и богатые кибитки, повозки с шатрами и разным имуществом, отряды всадников, богато убранные кони, сияние золота… Впереди идет род Тапура со всеми родичами и домочадцами. Ольвия ехала вместе со своей слепой рабыней в большой шестиколесной кибитке — настоящем доме на колесах, разделенном на три части. Вместо сиденья для возницы — навес над передком.

Бегут погонщики, пощелкивают кнутами, скрипят колеса, навевая грусть и тоску… Кибитка обтянута войлоком, не пропускает ни пыли, ни ветра, ни дождя… ни белого света. Темно в закутках кибитки, душно, тяжело…

Дремлет Милена, покачиваясь в такт движению. Что ей, старой слепой рабыне, жизнь ее уже в прошлом — она дни свои считанные доживает… А каково ей, Ольвии… Тяжело Ольвии, гнетуще на душе, словно камень там лежит. Поглядывает на юг, где за черной громадой туч — недосягаемый теперь Понт. А ее снова везут, везут, как в плен, везут все дальше и дальше от родного города, в глубь Скифии. Хочешь не хочешь, а придется становиться скифянкой — назад уже нет пути. И дети ее будут скифскими, и род ее весь отныне и навеки скифским будет…

Глянешь назад — караван, караван, караван… Ни конца ему, ни края. А вокруг ковыль, соломенно-желтая, зеленая даль, кряжи на горизонтах. Скачут всадники, черными тучами движутся табуны, отовсюду слышится гомон, шум, смех…

Скрипят колеса, тоску навевают…

И кажется Ольвии: уехали греческие купцы, и последняя нить, связывавшая ее с родным городом, навсегда оборвалась…

Что ее ждет там, за темным грозовым горизонтом, и сколько еще в ее жизни будет таких кочевок, ночей под звездным небом, костров, стойбищ, пастбищ… Вспомнит Ясона — защемит сердце, а отчего — и сама того не знает…

Налетел шквал ветра, закрутил пыль и сухие листья, прошелестел, прогудел над караваном разбойничьи, напылил так, что и дышать нечем, и исчез… А за ним начали надвигаться тучи, серые, однообразные, гнетущие… Через какое-то время они потемнели, словно затаили зло на этот скифский караван, снизу подернулись пеплом. В степи быстро смеркалось, горизонты уже потеряли четкие очертания, все слилось, расплылось, будто затянулось серой пеленой. Снова налетел ветер, в степи вдруг пожелтело, и эта желтая мгла, от которой резало глаза, залила весь мир… Она была нереальной, неестественной, а потому и тревожной, пугающей… Внезапно ударил гром — раз, другой, и пошел гул по степям. Когда грохот немного утих, послышался отдаленный шум дождя, который быстро догонял караван; небо будто треснуло, провалилось, и на землю хлынул ливень… Кроме шума дождя, не слышно было ничего. С навеса, что нависал над передком, струились потоки, но кибитка не останавливалась, ибо караван двигался и двигался, а куда — неведомо.

И следы позади нее смывали потоки.

«Наверное, я уже никогда не вернусь домой и не увижу Гостеприимного моря, — невольно и отчего-то горько-горько подумалось Ольвии. — Завезет меня этот караван на край света, затеряется в скифских степях мой след навсегда».

А ливень диким зверем ревел и грохотал в степи…

Часть третья

Глава первая

Есть ли в мире счастье?..

Если в мире есть счастье, то откуда в нем столько несчастных?.. — не в первый раз думает Ясон и не находит ответа. Ибо повсюду перед ним стена — невидимая, но тяжкая, глухая, которую ни одолеть, ни пробить, ни обойти…

Стена, стена, стена…

И где-то по ту сторону непробиваемых стен заблудилось его счастье. И заблудилось, видно, навсегда. Потому и осталась Ольвия в сердце острым наконечником скифской стрелы — и ни вырвать ее, ни рану исцелить. Время — великий лекарь, говорят греческие мудрецы, да только не все подвластно и времени. Каким бы лекарем ни было время, но не выздоровеет больше Ясон, и, видно, придется ему носить в сердце скифскую стрелу до конца своих дней.

Да еще одиночество. Ни посоветоваться с кем, ни душу перед кем открыть. Среди людей он одинок, как путник в пустыне. И куда он идет, того и сам не знает. Одиночество, одиночество, одиночество… О, как страшно быть одиноким среди людей!

После гибели отца, полемарха Керикла, Ясон стал полемархом города. Хотя он был еще слишком молод для такой должности и даже бороды не носил, но так настоял сам архонт. А Ясону было все равно.

Поверх розовой хламиды, спускавшейся ему до колен и скрепленной на плечах двумя пряжками-фибулами, надел Ясон тяжелый, непривычно-неудобный панцирь из бронзовых пластин, нашитых на прочную бычью кожу, надвинул на белокурый, еще по-мальчишески задорный чуб тяжелый шлем с пышным султаном, к широкому кожаному поясу прицепил меч, и словно и не было больше прежнего мечтателя, застенчивого голубоглазого выдумщика.

Так и кончилась короткая юность.

Родон в хитоне, поверх которого был красиво задрапирован белый гиматий, в фетровой шляпе с полями — совсем мирный, похожий на философа человек — из-под кустистых бровей пристально смотрел на сына своего верного товарища и побратима. Изменился юноша, как изменился! Перед архонтом стоял чужой ему, незнакомый юноша: высокий, худой, лицо, некогда округлое и нежное, теперь вытянулось, посерело, сделалось шершавым и суровым, сухие губы крепко сжаты, а в уголках рта залегли невидимые прежде морщины… Уже не плещется лазурь в его печальных глазах, они потемнели, так рано поблекли и смотрят на мир с мукой и отчаянием.

Что-то вроде сострадания шевельнулось в сердце архонта, и его твердая, холодная рука легла на плечо юноши, но Родон вовремя опомнился («Старею, — недовольно подумал он, — прежде я не давал себе таких поблажек») и, поборов минутную слабость, резко отдернул руку, вновь придав лицу каменную непроницаемость.

— Будь же так же предан родному городу, как был ему предан наш полемарх, твой отец! — глухо промолвил архонт. — Помни: тебе мы доверяем город и покой граждан. Делай все для того, чтобы наш город,