Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Как только он вошел в кузню, мужчины снова сомкнули ряды, как соединяются ткани после глубокой раны. Они переключили внимание на нас с Ханной, бросая украдкой взгляды то на меня, то на нее, но я всякий раз смотрела на них в упор, что, полагаю, их разозлило. Через некоторое время один из них, мужчина, которого я видела всего несколько раз, когда он проезжал мимо нашего дома по Бостонскому тракту, сказал нарочито громко, чтобы нам было слышно:

— Яблочко от яблони недалеко падает.

Другой мужчина засмеялся и сказал:

— Судя по внешности старшей, лучше сразу послать за констеблем, пока она нас не сглазила.

Мои кулаки сжались и ухватили юбку с обоих боков. Все повернули голову в мою сторону, соображая, как себя вести дальше. В глазах была опаска, удивление и враждебность. Ханна спряталась за козлы и затихла, словно притаившийся зверек.

Потом еще один мужчина сказал:

— Говорят, есть хороший способ проверить, ведьма женщина или нет. Надо бросить ее в реку. Если утонет — вины на ней нет. Если выплывет — значит, ведьма, и ее нужно схватить и повесить.

Мужчины старательно делали вид, что они просто стоят и беседуют, но незаметно, дюйм за дюймом, подходили все ближе к отцовскому фургону. Думаю, будь я одна, они запросто бросили бы меня в реку, и дело с концом. Но в эту минуту из кузни послышался бас:

— Так кто следующий к огоньку?

Мужчины разом повернулись, и я увидела, что в дверях стоит отец. В руках у него старая коса с заточенным и отполированным лезвием, которое угрожающе засверкало, когда он вышел на свет. Отец был на полтора фута выше самого высокого из мужчин, и на солнце его глаза стали черными, как обсидиан. От жара печи его рубашка из грубого полотна насквозь пропиталась потом, длинные волосы обвисли и лоснились, нос в пятнах копоти. Наверное, для мужчин во дворе он выглядел как друид, измазанный известкой, для солдат Римской империи, стоящих на другом берегу валлийской реки.

— Так кто следующий? — повторил отец. — Ты, что ли, Грейнджер, проживающий на Новом лугу? — Он взмахнул рукой, которой держал косу, описав в воздухе дугу. — Или ты, Хаггет, который живет у пруда Бланчарда? Или, может, ты, Фарнум с Бостонского холма?

Так, размахивая в воздухе косой, он обратился ко всем восьмерым, что стояли во дворе. Он перечислил их имена и названия ферм, давая понять, что знает, как их зовут и где их дом. В его голосе не прозвучало прямой угрозы. Таким будничным тоном сборщик налогов вызывает следующего по очереди плательщика. Но, помимо слов, было что-то еще — выражение его лица и то, как он держался, словно был весь наготове, — что вызвало ощущение опасности. Я почувствовала, как у меня стянуло затылок, и по тому, как мужчины опустили голову и поспешили к своим фургонам или в кузницу, стало ясно, что в их сердцах зародился страх.

Отец нежно, как младенца, опустил косу на солому, вскочил на козлы и натянул поводья, чтобы ехать домой. На обратном пути я украдкой бросала на него взгляды, но он ничего не сказал, будто справиться с группой бывалых фермеров, не нанеся ни одного удара и не произнеся ни единого бранного слова, было для него делом обычным. Именно происшествие на кузнице заставило меня посмотреть на отца по-иному. Он не только поднялся в негласной мужской иерархии, но и убедил меня, что я всегда найду у него защиту. Причем эта защита выражалась не в резком действенном вмешательстве, как у матери, а была более мягкой и незаметной. Только после нашего последнего посещения андоверского молитвенного дома я поняла, по крайней мере отчасти, что большинство людей испытывает по отношению к моему отцу страх, а подчас даже ужас. Ужас, который безотчетно охватывает людей, сталкивающихся с грубой силой.

В тот вечер к нам пришел преподобный Дейн и принес еду и кое-что из платья. Однако надежды, хоть самой малой, он не принес. Он сказал нам, что навещал мать в тюрьме, что она примирилась с Господом и готова принять любое решение судей. Сообщил, что из надежных источников ему стало известно, что вскоре мы, дети, должны будем предстать перед судьями в Салеме, и поэтому он умолял нас вернуться в молитвенный дом, поскольку для нас всех будет лучше, если мы покажем всем нашу веру в Господа. Отец уважительно его слушал, но, когда старик закончил говорить, встал и достал из резного буфета, стоявшего рядом со столом, материнскую Библию. Он открыл Евангелие от Матфея, и, ткнув в стих пальцем, вышел из комнаты и не возвращался до отъезда пастора. Позднее, перелистывая страницы Евангелия, я нашла отпечаток его пальца на стихе, в котором говорилось: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне». Тем не менее отец отвез нас в андоверский молитвенный дом в то последнее воскресенье нашей свободной жизни, семнадцатого июля, ибо, если и была хоть какая-то возможность склонить судей в нашу пользу, он не мог ее упустить.

Мы вряд ли произвели бы больший фурор, если бы появились голыми в центре города. Когда мы вошли в молитвенный дом, никто не стал скрывать враждебности по отношению к семье Кэрриеров. Отец, Ричард, Эндрю и Том нашли место на мужской половине без особого труда, но от женщин мы сочувствия не дождались. Они не сдвинулись ни на дюйм, так что мне пришлось стоять в проходе с выгибающейся Ханной на руках. Фиби Чандлер вздернула подбородок и посмотрела на меня с величайшим презрением, но потом увидела, что Ричард бросает на нее испепеляющие взгляды, и сосредоточила внимание на пасторе. Позднее, давая показания на салемском суде, она скажет, что от взгляда Ричарда она оглохла и ничего не слышала до конца службы. Жаль, что она вдобавок не онемела. Отец взглянул на меня только раз, и, чтобы он мной гордился, я подняла подбородок, выпрямила спину и не сводила глаз с преподобного Барнарда, который к тому времени полностью захватил кафедру, отправив отца Дейна сидеть на скамье внизу. Ничего удивительного, что его проповедь опиралась на Первое послание Петра: «Противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить…»

Ханна у меня на руках вся извертелась, хотя я пыталась удерживать ее за запястье. Сестренка стала вырываться и капризничать, и мне пришлось вытащить ее на улицу, и, так как день был жарким, мы уселись под ближайшим фургоном. Чтобы она не плакала, я позволила ей копаться в земле и не ругала, когда она складывала землю в фартук. Было видно, что она сирота, неумытая и неухоженная. Оставшись без матери, мы все стали грязные, неопрятные. Я посмотрела на грязь у себя под ногтями и, устыдившись, представила гладкие и чистые руки Маргарет.

Мы просидели под фургоном с час, когда я услышала, как отворились двери и двое мужчин направились в нашу сторону, неся на руках третьего, который по-стариковски кашлял и дышал с присвистом. Эти двое ушли со службы пораньше, чтобы дать старику подышать свежим воздухом. Они разговаривали на ходу и, прежде чем я успела вылезти, положили деда на солому в задней части фургона. Я стеснялась показываться им на глаза, и чем дольше они разговаривали, тем труднее мне было предстать перед ними, — словно ящерица, вдруг выползшая из-под камня. Я могла видеть только нижнюю часть их ног, но голоса я слышала отчетливо и надеялась, что Ханна будет вести себя смирно и нас не выдаст.