Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

про себя удивилась, почему о нем больше не думает, или думает, но – Фредерика с собой была честна – с какой-то новой для себя опаской. Тело хочет беременности, заверила она, и так оно и было. Фредерика поймала себя на том, что смотрит на Уилки, гадая, «годится» ли, придирчиво оценивая появившуюся характерную для его возраста солидность и с симпатией разглядывая его умное лицо. Но Уилки нравились молоденькие. Те, что ждали его после съемок – в мини-юбках и с непокорно распущенными волосами. Затем одной из них выпадала честь ехать с ним на «ламбретте», сцепив руки вокруг его талии: именно так и она единственный раз прокатилась с ним на мотоцикле в 1953 году. Это, казалось, было вчера, а ведь прошло уже пятнадцать лет. Вспомнились времена «Астреи» и ее принужденно целомудренное, едва различимое влечение к Александру Уэддерберну. Чувство усилилось после приглашения посмотреть Флору Робсон в роли Елизаветы I в Национальной портретной галерее. И под властью воспоминаний она позвала с собой Александра и Дэниела.

За день до этого из Калверли позвонил Джон Оттокар. Планирует приехать на выходные и, если она у себя, хочет повидаться. Телефонный разговор вдруг пропитался сексом. Лео был в гостях у отца. Приедет Джон, сказала Фредерика Агате. Поскольку Агата никогда не рассказывала Фредерике о своей личной жизни или каких-либо проблемах – помимо школьных дел Саскии, надежд на повышение или раздражения заместителем министра, – то есть, поскольку Агата никогда не говорила с Фредерикой о своей сексуальной жизни или даже не говорила, есть ли она у нее, Фредерика вооружилась неестественной деликатностью. Однажды Джон в порыве обиды бросил: «Вы небось меня обсуждаете…», но Фредерика ответила: «Нет, вообще-то, нет». И добавила, успокаивая: «Агата в этом смысле ничего со мной не обсуждает, если задуматься». Джон рассмеялся.

И вот он здесь, и в тесной квартирке крепчает жар, густеет воздух – густой воздух, и упоение, и в обоих телах вдруг пробуждается что-то привычное и непривычное, проступает влага, подступают ласки, тела сливаются и разлепляются, и Фредерика испытывает привычное чувство – вот оно, настоящее, – и новое, щемящее: «Так я чувствую всегда». И вот сейчас я чувствую, что вот оно, настоящее. И при этом я – нечто иное, кто-то другой, само по себе.

– Что нам делать? – спросил Джон Оттокар. – Как вот так жить врозь? Просто разрываешься.

А Фредерика смотрела на любимую голову на подушке – бесспорно, любимую – и не знала, что ответить. Ибо она помнила, как хотела эту любимую голову, абстрактно, так, как, по словам Джулии Корбетт, все они хотят вспененной фаты, торжественного шествия, девственно-белого платья, покрывающего плоть.

И что ответить, она не знала: ей было хорошо одной, и пусть время от времени будет секс – переполненность оголенной и неудержимой энергией, – а иногда совсем без него. Джона все это беспокоило сильнее, думала она с неоправданной злобой, и не потому, что они не каждую ночь были бок о бок, а потому, что она ускользала от него, потому что он чувствовал, что в ее жизни и без него было много чего еще.

Они слегка повздорили из-за Флоры Робсон и Елизаветы I. Джон приехал так ненадолго, может, ей не идти? Но Фредерика возразила, что пойти хочет. Ты просто хочешь увидеть их – этого, как там его, Александра и Дэниела. Не говори глупостей, протестовала Фредерика, я хочу посмотреть «Елизавету». Тиранша из Тюдоров, буркнул Джон. Ты можешь сходить в любой день.

Не надо, попросила Фредерика. Не ревнуй по пустякам. Не пытайся запереть меня в четырех стенах. Если мы начнем вести себя так друг с другом, это начало конца.

Конец все равно уже близко.

Кроме тебя, у меня никого нет. Ты это знаешь.

Он проводил ее до Национальной галереи. На прощание поцеловал и, отпуская, изящно и собственнически скользнул рукой по ее спине и ниже, по мягкому месту. На мгновенье она размякла, но потом стряхнула сомнения и пошла смотреть Елизавету.

«Творческие способности», третий пилотный выпуск, последний перед Рождеством, был задуман Уилки. Психолог-когнитивист из Ла-Хойи Хедли Пински, уже приглашенный на конференцию Герарда Вейннобела, выступал в Оксфорде с докладом «Порядок из шума: построение смысла». По мнению Уилки, было бы неплохо пригласить вместе с ним психоаналитика Элвета Гусакса. «Наше бессознательное – система схем и двоичных затворов, – провозгласил Уилки, – или это все-таки фрейдовское Оно – буйный зверь, беснующийся во тьме?»

Фредерика призналась, что Элвета Гусакса опасается. Она была свидетелем его ораторского таланта на суде по делу «Балабонской башни». Говорит как отстукивает ритм, вспоминала Фредерика. Буквально лучится самодовольством. Решила не сообщать о его попытках анализировать Оттокаров, хотя в силу этого она уже является частью его психической жизни. Уилки отметил, что оба ученых – примадонны в своих областях, у каждого особый стиль, для телевидения они более чем органичны. Огонь и лед, вот увидишь, убеждал ее Уилки. А ты будешь на высоте.

На этот раз стеклянная коробка для передачи была равномерно разделена на причудливые ячейки, которые при ближайшем рассмотрении оказывались пластмассовыми полостями коробок из-под яиц. Позади расставленных у стола трех стульев на решетчатой стене непрочно восседал Шалтай-Болтай Тенниела. На столе лежали яйца, на переднем плане бегали мультяшные яйца на ножках, неотступно преследуемые мультяшными цыплятами, а рядом мультяшные глаза в очках – совсем отдельно от лиц – следили, кто кого догонит. Здесь были и современные варианты «хливких шорьков» – нечто среднее между хорьками, ящерицами и винными штопорами, – а также «мюмзики», летающие зеленые свинки. Имелись страусиные яйца, и яйца Фаберже, и аккуратные ящики для сбора яиц. Главным персонажем этой передачи, заранее согласованным с обоими гостями, был Фрейд.

Специальным предметом стала керамика Пикассо. В студии был не оригинал, но очень хорошая копия. На страховку не хватило бы средств – даже в те времена.

Элвет Гусакс, с обрамляющими лысину волосами и вытянутым мраморным лицом, сам был похож на одну из вариаций образа яйца. Обильный наложенный телевизионщиками грим эту бледность подчеркивал, как и тяжелые овальные веки над глубоко посаженными глазами. У него было два характерных выражения: задумчивая недвижность, и тогда он опускал веки, и вспышка гипнотического внимания – тогда он поднимал их, и его темные глаза сверкали. Двигался он много, помавал длинными пальцами, пожимал плечами и горбился, подбирал крупные губы или растягивал их в зловещей ухмылке. На нем была свободная рубашка из синего индийского хлопка, расшитая маленькими звездными мандалами из зеркального стекла, на шее – серебряный полумесяц на