Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады - Валерия Ободзинская

Женечка с Володей, пропустившие первые три года сына, не возражали против чрезмерной самостоятельности Валеры. Они мало успели пожить бок о бок – разлучила война. И теперь словно наверстывали. Пытались проникнуть сердцем и умом друг в друга, увидеть то, что раньше не видели. Война задала некую точку отсчета: жить одним днем, брать от него как можно больше.

Однако на выходные бабушка непременно вела внука к родителям в коммунальную квартиру на улицу Коминтерна.

Там Валерик раззнакомился со всеми соседями. Общительный красивый мальчик нравился. Особенно соседей забавляла его увлеченность песнями. Он быстро схватывал мелодии и слова, а потом удивлял умением мастерски скопировать исполнителя.

– В бананово-лимонном Сингапуре… – доносилось из радиоточки танго Вертинского, а Валерик, копируя жеманную манеру певца, подпевал:

– Когда поет и плачет океан…

Или чередовал реплики Благова, Марковича и Гофмана, ловко меняя голос:

– Соседка влюбилась в кого-то из нас: Мандолину!.. гитару!.. и бас!..

При этом так пылко поглядывал на соседку по квартире Полину Леонидовну, часто заказывавшую песню, что та смущалась. Будто перед ней стоял не мальчик, а знаменитое трио в полном составе.

Валерик охотно откликался, когда просили спеть популярное, часто звучавшее на радио: «Еде-еду-еду я по свету…» из «Счастливого рейса». Хватался за крышку кастрюли и барабанил в такт по столу.

Легко перенимал и женскую манеру исполнения. Задумчиво тянул: «Каким ты был, таким ты и остался…» И советская селянка звенела не менее полнозвучно, чем у Ладыниной.

Однако сам тяготел к песням мятежным, драматичным, отчаянным. Валере нравилось не просто петь, но и отыгрывать, потому строгости исполнения он предпочитал вызов, удаль, вокальную экспрессию. Пожилая итальянка Инна Вадимовна Скуфатти, преподававшая в академии сольное пение, пыталась донести до него важность сохранения детской фальцетности:

– Не перенапрягай голосовую мышцу! – волновалась она. – Испортишь голос!

Какое-то время Валера беспрекословно следовал всем советам. Ведь репертуар песен, звучавших на радио, исчерпался. А на комоде Инны Вадимовны стоял заветный зеленый чемоданчик – ленинградский патефон «Дружба».

С пластинок итальянки он выучил «Цыганскую скрипку» и, подражая драматичному тенору Фернандо Орландису, изображал цыгана вида печального и страстного:

– Oh zigano dall’aria triste e appassionata! – вскидывал голову и, прижимая руку к серцу, пел он, – che fai piangere il tuo violino tra le dita…^[1]

После страстного танго переключался на нежную баркаролу «Далекая земля»:

– Lonta-a-a-no… tutti abbiamo una casa…^[2] – И казалось, что он в самом деле венецианский гондольер, в песне рассказывающий о том, что далеко-далеко у всех нас есть дом.

Тогда же с возвращением родителей Валера узнал, что у него есть и другие бабушка с дедушкой. Не то чтобы Домна намеренно скрывала. Просто ее отношения с четой Ободзинских до войны не задались. Те хорошо приняли мягкосердечную красивую Женечку, но Домне казалось, что Ободзинские считают ее партией невыгодной для Володи: девушка без образования и талантов. Независимость и гордость подсказывали держаться подальше от «снобов», ведь Иван Фабианович Ободзинский относил себя к польской интеллигенции, а Мария Николаевна и вовсе была дворянкой из рода Борщевских. Домне не нравилось все: и чрезмерная расточительность Марии Николаевны, и привычка устраивать дома концерты. Однако молодые не посчитались с мнением Женечкиной мамы и все равно поженились. Домна обижалась, отказывалась ходить в гости и к себе не звала:

– Мы люди простые, концертами развлекать не умеем.

В войну стало не до обид. А уж после тем более.

И теперь Валера наконец познакомился с другими бабушкой и дедушкой. Володя каждую неделю навещал родителей на улице Баранова, и конечно же, брал с собой жену и сына.

– Ты знаешь, кто твой дед Ваня? – рассказывал папа по дороге, аристократично поднимая указательный палец вверх, – польский интеллигент.

Папа говорил слово «интеллигент» с такой гордостью, что Валера, хоть и не понимал, озадачился. А он сможет ли всем показаться этим каким-то таинственным интеллигентом?

Помимо дедушки и бабушки, Валерик увидел дядь, теть, двоюродных сестер и брата. Из шестерых детей Ободзинских в живых осталось лишь четверо, однако Валере, привыкшему к уединенной жизни с Домной и Леней, показалось, что новой родни на удивление много. И это понравилось. Все-таки чем больше народу, тем веселее.

– Бабушка, расскажи сказку! – просил Валера, запрыгивая на небольшой диванчик, стоявший сбоку возле крайнего окна комнаты.

– Фу! – фыркала Мария Николаевна. – Никогда своим внукам сказок не рассказывала. И не буду!

Валера огорченно морщился, но следующие слова дарили надежду:

– Я рассказываю лишь то, что видела сама.

Она отошла к окну, поправила горшок с любимой китайской розой и, гордо распрямив плечи, присела.

– Случилось это в Одессе во времена Гражданской войны. Не той, что с немцами была, когда Володя, отец твой медаль получил за боевые заслуги. Он-то, ты знаешь, что у тебя сержант гвардии? И ранен был.

– Да, я знаю, ба, знаю, – одернул ее Валера, чтоб бабушка продолжала.

– Твоему папе не исполнилось и года, когда пришли большевики. Это такие безграмотные люди, захотели все уничтожить, что до них другие построили. Били окна, грабили, убивали. А нам, паразиты, запрещали даже электричество жечь! Да что там электричество… – на скулах у нее зарозовели два пятна, – писать запрещали, говорить! Думать!.. Есть было нечего…

Валера вспомнил, как они с Домной ходили за бутерной колбасой и картошкой. Подсказал:

– В магазин!

Мария Николаевна грустно улыбнулась:

– А магазины все закрыты! – Внук недоверчиво покачал головой. – А даже когда открыты, в них нету ничего. Зато красные флаги вокруг висят, плакаты сумасшедшие!

Такие виды там рисовали зверские, что мужик с топором, а рубит голову генералу какому. Памятник императрицы весь закутали бинтами, спрятать хотели историю нашей страны. Жили мы тогда надеждами. Страшно было на улице. Осатанелые от пьянства матросы убивали и женщин, и детей. В море ни одного корабля, все закрыто, никто не работает. Блокада.

– Блокада?

– Да. Это когда вокруг тишина, а ты умираешь от страха и голода. Мертвый порт, безжизненные улицы, загаженный город.

Валера помнил, как в войну все время хотелось есть. Правда, всегда-всегда приходила бабушка Домна и кормила его, но он помнил голод. Да и что такое страх, тоже знал.