Отшельник и Дикарка - Эдит Уортон

весь сад, но оставили кипарисы, растущие по центру, и длинный мраморный бассейн, где когда-то купались принцесса и ее фрейлины. Но, как ты понимаешь, бассейн больше не использовали в качестве купальни, потому что омывать свое тело — роскошь, запретная для дев-затворниц. Наша аббатиса, известная своим аскетизмом, похвалялась, что, подобно святой монахине Сильвии, никогда не касалась воды, кроме как для омовения кончиков пальцев перед принятием святых даров. Имея перед собой такой пример, монахини были вынуждены соблюдать это правило, и многие из тех, кто вырос в монастыре с детства, думали об умывании с ужасом и не испытывали никакого желания смыть с тел своих грязь; но я, ранее купавшаяся ежедневно, привыкла к ощущению свежести, приносимому чистой водой, и чахла от его недостатка, как растения в твоем саду чахнут от жажды.

Окна моей кельи выходили не в сад, а на утес, по которому вилась тропа для вьючных животных. Весь день солнце палило так, словно хлестало этот утес огненными бичами, и весь день я видела лишь обливающихся потом крестьян, тащившихся по тропе следом за своими изнывающими от жажды ослами, да ноющих нищих, расчесывающих свои язвы. О, как я ненавидела глядеть сквозь зарешеченное окно на этот пылающий мир! Обычно я в отвращении отворачивалась от него и лежала на своей жесткой постели, часами разглядывая потолок кельи. Но там ползали сотни мух, и жужжание, которое они издавали, было еще хуже слепящего света. Иногда, когда за мной точно никто не следил, я срывала с себя одежды и занавешивала ими зарешеченное окно, чтобы не видеть сноп жаркого света на потолке и пыль, танцующую в нем, как жир танцует на сковороде. Но темнота душила меня, и я едва могла дышать, как будто лежала не в келье, а на дне глубокого каменного мешка. Тогда я поднималась, стаскивала одежду с окна, падала на колени перед распятием и молила Господа даровать мне святость, чтобы я могла избежать нескончаемых костров преисподней, представление о которых мне давала эта жуткая жара. Ведь если я не в силах перенести жару летнего дня, разве могло мне хватить силы духа хотя бы подумать о пламени, которое не перестает?

Стремление избежать адского пламени привело меня к мысли о том, что нужно жить праведно, и я подумала, что, если немного облегчить телесные страдания, я смогу с большим усердием предаваться бдениям и аскезе. И тогда я сказала настоятельнице, что спертый воздух кельи так давит на меня, что я постоянно сплю, и умолила ее перевести меня в ту часть здания, где окна выходили в сад.

Несколько дней в моей душе жила радость, потому что вместо запыленной горной дороги и потных крестьян с их ослами перед моими глазами были темные кипарисы и овощные грядки, на которых едва появились первые всходы. Но вскорости оказалось, что облегчения это мне не принесло. Когда пришла середина лета, в саду, окруженном со всех сторон строениями, стало так же душно, как в моей келье. Вся зелень увяла и засохла, остались лишь борозды голой красной земли, на которую кипарисы отбрасывали так мало тени, что монахини, искавшие там облегчения от жары, не могли найти его. И я стала с сожалением вспоминать свою прошлую келью, где время от времени дул морской бриз, слабый и горячий, но он был, и к тому же там я могла смотреть на море. Но хуже всего было не это. Когда пришли самые жаркие дни, я обнаружила, что в определенный час солнце отбрасывало на потолок отражение ряби на поверхности бассейна, стоявшего в саду. Невозможно найти слова, чтобы рассказать, как я страдала, глядя на эти блики! Смертной мукой было смотреть, как свежая вода плещется над моей головой, но не ощущать ее прикосновения. Я чувствовала себя бронзовым изваянием, лежащим на дне колодца. Но изваяние не испытывает страданий, если не может охладиться, а каждый дюйм моего тела трепетал, мучимый жаждой, и каждая жила моего тела молила о капле воды, как тот богач, у ворот которого умер нищий Лазарь[8]. Ах, отче, как описать тебе мои тяжкие муки? Порой я так боялась смотреть на эту ложную рябь над головой, что зарывалась лицом в раскаленную постель и лежала так, пока не уверялась, что положенное время прошло и рябь больше не видна; но в пасмурные дни, когда эти блики не появлялись вовсе, жару было еще сложнее переносить.

Днем я почти никогда не смела выйти в сад, потому что там гуляли монахини, и однажды, особенно жарким днем, они нашли меня склонившейся над бассейном и погнали прочь, крича, что я пытаюсь погубить себя. Скандал достиг ушей аббатисы, и она вызвала меня к себе и принялась расспрашивать, что за демон овладел мною; когда же я расплакалась и сказала, что мечтаю омыть свое раскаленное тело, она страшно разгневалась и вскричала: «Неужто ты не знаешь, что это грех столь же великий, как и прочие, и все величайшие святые осуждали его? Монахиня призвана прожить всю жизнь в самосозерцании и тоске о собственном несовершенстве, а это желание потакать своему жалкому телу — одна из плотских страстей наряду с любострастием и прелюбодеянием». И приказала мне в течение месяца спать в тяжелом одеянии, закрыв лицо покрывалом.

Отче, я думаю, именно это наказание привело меня к греху. Стояла самая жаркая пора, именуемая «собачьими днями», и моя плоть была не в силах это вынести. На третью ночь, когда привратница уже закончила вечерний обход и огни были погашены, я поднялась с постели, сорвала одежду и покрывало и упала на колени у окна, почти без сознания. Стояла безлунная ночь, небо было усыпано звездами. Сначала в саду я видела лишь тьму, но вглядевшись пристальней, заметила слабое мерцание между кипарисов и поняла, что это свет звезд отражается в бассейне. Вода! Вода! Она была так близко — нас разделяли лишь несколько засовов и решетка.

Привратница всегда спала крепко, а я знала, куда она вешает ключи: на гвоздь сразу за дверью кельи. Я проскользнула туда, открыла дверь, схватила ключи и босиком прокралась по коридору. Засовы монастырской двери были тугими и тяжелыми, и я тянула их, пока не почувствовала, что у меня вот-вот лопнут жилы в запястьях. Тогда я провернула ключ, и раздался громкий скрежет. Я замерла, вся дрожа от страха, что петли тоже окажутся скрипучими, но этого не случилось, и я открыла дверь и выскользнула наружу. В саду было душно, но по крайней