Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

спинами сидящих так, что цепко держал внимание; собравшиеся у стола вынужденно крутили головами, выворачивали шеи. При выдающейся худосочности и вертлявости вещал поставленным голосом псаломщика, владея полной октавой, снижая регистр от басов до вкрадчивого шепота. Хотя в церковь захаживал лишь послушать хоры и раз в год на Пасху непременно в храм Христа Спасителя, непеременно на Собинова с Шаляпиным. Знаменитые тенор и бас выдавливали слезу у публики своим невероятным исполнением «Чертог твой вижду, Спаситель». Ораторствуя, Док на ходу поглаживал лысый череп с разными мочками ушей – отвислой и приплюснутой, как будто заранее внутри себя изумлялся, готовясь изумить публику. Мягко скользил меж кресел, вкрадчиво шепча и нагнетая, потирал холеные руки, оберегая их словно тапер, а не коновал. Любил наклоняться к уху собеседника и с придыханием сообщать свежую апокалипсическую новость. В паузе громко хрустел суставами пальцев, с щелчком вправляя их на место, эпатируя и смущая дам, раздражая мужчин. Потом заглядывал в глаза, ожидая резонон, и едва не стонал вслух от наслаждения, получив ожидаемое. Иной раз допускал кабацкий анекдотец, скабрезную шутку, пошловатый намёк, за что его в здешнем обществе недолюбливали, но прощали как вычурному, испорченному, болезному.

Черпакова терпели на несходстве, в сравнении; как терпят грешника, антитетичного праведным началам, мнимым каждым в самом себе. Наслушавшись черпаковских баек о похождениях и обширных связях с растлёнными женщинами, за ним вполне могли предположить какую-нибудь дурную болезнь. За Черпаковым знали и скверную манеру «ходить в люди». А он и не скрывал, что регулярно столуется вне дома: по понедельникам у Колчиных, по вторникам у Вашутиных, по четвергам у Евсиковых, пропуская постные среды и пятницы, никак не привлекавшие его. Евсиковы терпели вертлявого даже не за осведомленность, а скорее по традициям сложившегося «четвергового» гостеприимства, из смущения отказать от дома, не помня, когда он вынырнул впервые, и временами недоумевая, как такой человек вообще мог появиться у них.

– Старовер нынче не тот пошел-с, поиздержался, – обратился Черпаков к хозяину. – Ещё век назад не сидеть бы нам за одним столом. Самая большая благость – кружку воды вынесли бы Вы мне в переднюю, да и то расхожую, с трещинкой, поплоше, никак не из парадного сервизу. Кисельку б не поднесли. Да и утереться дали б полотенцем для пришлых.

– Знаете, у нас ведь принято друг другу тыкать. Христу тыкаем! А батюшкой попа назовете, такой краковяк запляшете! – профессор отвернулся от Черпакова, покосился на другого гостя, сидящего в нише, и протянул супруге чашку – подлить кипятку.

За самоваром чаевничали гости Евсиковых: супруги Лантратовы и управляющий Алексеевской насосной станцией – Николай Николаевич Колчин. В нише на диване уединился протоиерей Перминов – настоятель храма Илии Пророка в Алексеевой слободе. Он с трудом сносил общество Черпакова, потому вынужденно до чая отсел от стола. Подвесная люстра высвечивала острые коленки под рясой и сомкнутые в замок руки поверх, оставляя лицо священника в тени. У настоятеля были умные руки с удивительно правильной формы длинными пальцами, выдающими породу, со сморщенной кожей, указывающей на возраст человека в годах. Настоятель время от времени похлопывал себя по правому карману, проверяя, на месте ли фарфоровая куколка-младенчик. Нащупав, возвращал руки в спокойное положение. И никто со стороны не мог подметить невероятное волнение, переполнявшее его.

Сын Лантратовых – учащийся Набилковского пансиона – возле этажерки листал журнал «Русский архив патологии», вчитываясь в малопонятные термины. «Monstra acephala – уроды, у которых совсем или почти совсем недостает черепа или верхней части головы. Есть уроды, которые состоят из одного кожного мешка с костьми и жиром».

Из-за портьер на входе в гостиную его вызывал знаками однокашник – Костя Евс, сын хозяев дома. Лаврик будто бы не замечал сигналов Евса и делал вид, что интересуется журналом; на самом деле вслушивался в разговор взрослых.

После студня, запеченной утки и гусиного паштета напились чаю с кулебякой; ждали разговоров.

– Очисти меня иссоповым мёдом, – громко, на манер молитвы гнусавил Черпаков, смачно прихлёбывая чай.

– Нынче гречишный, – улыбчиво поправляла его хозяйка.

– Все-то у нас нельзя. Все-то под запретом. Кондовое вероисповедание. Охранительное, – профессор Евсиков развернулся в полкорпуса к протоиерею, отодвигая в сердцах блюдце с мёдом. – Да будет вам известно, мы с нашим старообрядчеством потеряли русский народ!

– Это про какой же народ? Хапуга – народец-то, сквалыга, Христопродавец. – Колчин ждал именно ответа священника. – А потеряли, потому что закрылись и разъяснять перестали: какая вера из начал вышла. Что, вероятно не согласитесь, Ваше преподобие?

– Не так линейно, Николай Николаич, – отозвался из полутьмы ниши священник. – Но я не настроен сегодня на споры. Тяжелый день выдался.

– Его преподобие, о. Антоний, устали-с, – Черпаков будто бы поддержал отказ священника вступать в беседу, но в голосе слышалось едва скрываемое ехидство, – не станем настаивать. Лучше послушайте, о чем нынче в городе говорят. Восхитительные слухи! Вот, к примеру, Саламонский…

– Директор цирка? – перебил Колчин, – так он скончался.

– Преставился. А по завещанию всё свое имущество отписал горничной жены, каково?

– Это как же?! – откликнулась хозяйка – Да разве же так можно?

– Или вот ещё новость. Старообрядцы кузнецовские бастуют в Твери. А их оправдывают лучшие столичные адвокаты – за вознаграждение-с. Шубинский, например.

– Стеклодувы на стачке? – поинтересовался Лантратов.

– Так и есть: фарфор-фаянс, – подтвердил Черпаков.

– Матвей Сидорович в свое время распустил работничков.

– Да, вот ведь человек масштабный. И посуду небьющуюся выдумал, и площадки гимнастические соорудил, и классы рисовальные. В той же Твери сад Ботанический открыл.

– А футбол?

– Что футбол?

– Его работнички с англичанами в футбол играли?

– Путаете, футбольное поле Морозов своим ткачам устроил.

– Где такое видано, чтоб староверы в трусах за мячом бегали?

– Забаловали, забаловали своих бородачей. Они теперь и фордыбачат, – Черпаков двинулся от Лантратовых по кругу. – Но каково Вам вероломство Шубинского? Капиталист, конезаводчик. В один беговой день с ипподрома под миллион имеет. А забастовку обеляет-с. И бузотёров на Морозовской стачке от суда отвёл, и теперь вот-с, обеляет.

– Ну, хватили, – возмутился Лантратов, – миллион одним днем!

– Приврал, приврал, каюсь. Хотя самому адвокату не до лошадок. Павлинов-то у него жену увел, актрису.

– Сафо? – воскликнула Лантратова.

– Профессор Павлинов? Не может быть. Вечно Вы, Черпаков, притащите какие-то забобоны, – возмутился Евсиков-старший.

– Помилуйте, Леонтий Петрович, я не лансирую. Что я, половой, пульки отливать? Новость, как свежайшая осетрина из Елисеевского. Этот специалист по женской истерии увел чужую жену, да ещё приму сезона, вот вам крест.

Черпаков оглядел присутствующих и сделал в воздухе маховое движение.

– Вы же вероотметчик, – поддел Колчин, – чего ж осеняетесь?

Черпаков сморщил гримасу Пьеро – не верят, гнушаются. Но тут