Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

должен рассматриваться в контексте национальной политической культуры, истории, традиций. Нельзя считать националистским утверждение, что немцы и русские имеют иной духовный склад, чем англичане или аборигены Австралии. Кроме того, в пределах одного народа в различные исторические эпохи могут господствовать различные представления. Уже в XIX в. были люди, которые знали, что не всякая нация способна беспрепятственно воспринять либеральную политику, так, Уолтер Бейджуот в 1874 г. писал о Франции (его слова, впрочем, относятся к любой стране): «Парламентское правительство – это такая штука, которая не везде будет иметь успех; напротив, опыт учит, что эта правительственная форма очень редко подходит и часто не удается, так как сочетание ее составных элементов должно быть крайне сложным и очень редко встречается. Первое, что необходимо для парламентской правительственной формы, – это то, чтобы нация располагала достаточными нервами для непрерывных дебатов и частой смены правительств»[23].

Как уже говорилось, в политическом развитии Европы в межвоенный период можно усмотреть общую закономерность, представляющую собой противоречие между либерализмом, парламентаризмом, демократией, с одной стороны, и авторитарной патриархальной политической традицией, отсутствием опыта в условиях демократии, с другой стороны. Такая констатация выглядит слишком общей и не очень корректной, она нуждается в уточнении.

Попробуем политическое развитие представить себе в таком виде: злобные реакционеры или революционеры, обуянные жаждой власти и имеющие собственные представления о счастье народа, обманом или силой захватили бразды правления в собственные руки и начали насаждать невинному народу свои вредоносные политические представления, основанные на авторитете, диктате. Такой ход мысли будет не истинным, но и не ложным, в нем содержится всего лишь доля правды, а не вся правда.

Возьмем другую точку зрения, к примеру, английский политик и ученый Роберт Ванзиттарт полагал, что национал-социализм – это порождение природной жестокости, моральной неполноценности немцев и вся их история – это последовательное движение от Германа – вождя херусков, гибеллинских императоров, Лютера, Фридриха II к нацизму и Гитлеру. Это также неверно, но и не ложно, поскольку каждый отдельный период истории наследует прошлое, в каждом отдельном периоде истории есть частица прошлого и каждое поколение людей выбирает себе образцы для подражания, но выбирает оно не произвольно. А как?

Допустим правильно, что русские большевики были настолько же марксистами, как германцы Священной Римской империи германской нации – римлянами (по выражению Хосе Ортеги-и-Гассета), и что российский большевизм прямо вытекает из православной этики (по мысли Н. А. Бердяева), что Ленин – это истинно национальный политический гений, как Бисмарк у немцев (оба они действовали исключительно в национальных интересах, как их понимали), что большевики только закончили дело, начатое Петром Великим, окончательно убив русскую политическую традицию тем, что ее полностью реализовали (истинно диалектический поворот). Никто не станет отрицать ныне, что большевистская революция была народной революцией, но как объяснить то, что для уничтожения по сути даже не родившейся российской демократической традиции Сталину пришлось уничтожить столько народу, как никому другому до него в человеческой истории. Почему?

Известный немецкий историк Хельга Гребинг писала, что в современной истории имеет место духовно-исторический процесс, идущий от Гегеля, Маркса, Дарвина, Ницше, Гобино, Чемберлена, Трейчке к современному материализму, биологизму, антигуманизму, позитивизму, макиавеллизму. Гребинг указывала, что для этих течений характерно стремление объяснить множество явлений в истории человечества «более простым» принципом и тем самым ограничить людей близкими инстинктам свойствами. Сильно упрощая, можно сказать, писала Гребинг, что Гегель возвел потустороннее в абсолют, Маркс свел историю человеческого общества к его экономическому развитию, Дарвин развитие живого свел к борьбе за существование, Гобино и Чемберлен – к силе расы, Ницше всякую мораль свел к воле к власти, а Трейчке возвел власть государства в высший национальный долг[24]. Действительно, все эти умственные движения в различные периоды человеческой истории с разной силой овладевали умами людей. Каковы же основания, критерии выбора людей?

Совершенно достоверно, что любому тоталитарному режиму обязательно предшествует полная демократизация, иначе не оторвать старую элиту от власти. Это справедливо и по отношению к Германии, где Веймарская республика была самой радикальной демократией Европы, и к Италии, где власть после Первой мировой войны находилась в полном функциональном расстройстве, и к Испании и Португалии, где своеобразно понятая демократия сделала невозможным регулярное правление, и к восточноевропейским и балканским странам, где не сформировалась еще прочная политическая элита взамен разрушенной старой, не говоря уже о России, которая в 1917 г., по словам Ленина, была самой свободной (в смысле безвластия) страной мира. Что же, народы сами выбрали тиранию, унификацию, террор, мракобесие, войну? Может быть, их обманули? И вновь ответ ни положительный, ни отрицательный. А какой?

В конце 50-х гг. Ханна Арендт и Карл Фридрих ввели в научный оборот понятие «тоталитаризм», превосходно обосновав критерии, дав блестящий анализ явлению, выявив его наиболее примечательные черты, ясно отделив тоталитаризм от авторитаризма, абсолютизма, древних тираний. Но остались вновь «проклятые» вопросы. Один из наиболее существенных заключается в том, что тоталитарный режим укрепился в наполовину католической, наполовину лютеранской Германии, католической Италии, православной России, католической Испании, но вовсе не был присущ англосаксонскому миру, протестантским странам Европы. Почему?

На подобные вопросы нельзя ответить, оперируя какой-либо догмой. Анатоль Франс справедливо считал, что люди не должны уподобляться сочинителям философских догм и придерживаться какой-либо одной из них, а должны принимать их все во внимание. Известный немецкий историк Фридрих Мейнеке высказался на этот счет еще определенней: «Современному историку, пожалуй, по сути дела противопоказано становиться на какую-нибудь философски последовательную точку зрения. Поэтому его можно обвинить в эклектизме, но его обязанность состоит прежде всего в том, чтобы верно передать и объяснить все то богатство и даже противоречивость суждений, которые возникают у него при рассмотрении человеческих деяний»[25]. Крупный английский историк Эйса Бриггс прямо писал, что эклектизм – это самый плодотворный методологический принцип для историка.

Для того чтобы уйти от концептуального «монизма», следует обратиться к некоторому уточнению общих понятий, которые в исторических изысканиях имеют большое значение. Между тем такие широкие категории, как социализм, фашизм, демократия, парламентаризм, либерализм, нация, вовсе бессодержательны… В самом деле, что такое, положим, социализм? Для Маркса – это одно, для Гитлера – другое, для Сталина – третье, для Улофа Пальме – четвертое, для Брежнева – пятое. А что понимать под термином «фашизм»? Фашистом может оказаться и пьяница, избивающий свою жену, и президент Рейган, решительно взявшийся за оптимизацию экономики, и какой-нибудь генерал, возглавивший хунту в Латинской Америке. Да и исторические формы фашизма выказывают массу несхожих черт, к примеру, итальянские фашисты не были сторонниками расистского антисемитизма, а ведь для нацизма это –