Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

Быть офицером не в пример лучше, чем попом! – думалось тогда Андрею. Конечно, в сражениях должно быть страшно, но этот страх терпеть недолго, не сравнить с ежедневным ожиданием порки в бурсе. А кроме того, ты всегда одет и накормлен. У Евстафия даже есть медаль! Он и в Польше побывал, и в Германии, и во Франции. И у Андрея жизнь переменилась в одночасье. После зачисления в полк Рудыковского оставили при штабе (спасибо казначею Савве Осиповичу!), чтобы он и назначенный ему в помощь юнкер обучали расторопных солдат грамоте – готовили в унтер-офицеры.

Евстафий выбрал для брата стезю военного, «поскольку науки ему не даются». Да Андрей и сам думал, что дара к ним не имеет. А вот поди ж ты, выпало других учить!

Годы в бурсе он вспоминал с содроганием. После отъезда брата Андрей остался один – без друга, без защитника, без наставника. Уроков ему никто не объяснял, а потому учение подвигалось медленно. Не успел освоить славянскую азбуку, как ему подсунули латинскую; начал учить «а, бэ, цэ» – дали в руки латинскую грамматику. Вставал до рассвета, шел на двор, за поленницу, твердить урок наизусть, но все без толку. Как услышит звонок – из глаз слезы. Экспликацию вернее было бы назвать экзекуцией[67]. Высекут, назначат новый урок, с тем, чтобы и прежний повторить и завтра сдать оба. А где тут выучить! Два урока не сдал – получай двойную награду… Седалище так исполосовали, что сидеть невозможно, и пожаловаться некому. Изредка приезжал митрополит Серапион, входил в трапезную во время обеда, обходил столы, из-за которых ученики вскакивали, чтобы пропеть ему «salutamus»[68], останавливался посредине: «Учитеся, дети, во младые лета, а когда придет старость, тогда вам будет радость!» И уезжал обратно в Софиевский собор…

Солдатам в школе уроков не задавали и за неверные ответы не секли. Кроме того, на два дня в неделю учитель превращался в ученика, осваивая фронтовую службу и ружейные приемы. Через год все ученики Андрея порядочно читали, писали и знали четыре правила арифметики, всех их произвели в унтер-офицеры, а двух самых способных – сразу в фельдфебели. Сам же он стал портупей-прапорщиком, переменив тесак на шпагу с серебряным темляком. Полк приехал смотреть дивизионный начальник генерал Вуич – плотный, черный, громогласный, настоящий богатырь. Сорок юнкеров вызвали перед фронтом и экзаменовали поодиночке; из них Вуич отобрал четырех и приказал полковому командиру представить их в офицеры, а командир, указав на Андрея, сказал еще и про успехи рекрутской школы; Рудыковского в списке проставили первым, а потом перевели в Москву…

Бараки с грехом пополам построили – обмазали глиной стены из плетня, покрыли крышу еловой дранкой. Холод в них стоял собачий; хорошо, хоть дров можно было не жалеть и греться у костров. Все младшие офицеры ютились в одном балагане. Андрей был из них по возрасту самым старшим, денег ни у кого не водилось, ни шуб, ни одеял; в чем ходили днем, в том и спали ночью. Пришли обозы с мукой и крупой. Солдаты пекли кое-как хлеб в самодельных печах, выкопанных под горой, варили на кострах кашу и делились ею с их благородиями. По ночам денщики пробирались, аки тати, в деревню и покупали там у поселян солому для господ офицеров, на свои гроши. Самим им солома не полагалась.

В бурсе тоже спали без подстилки и без одеял, положив под голову книгу вместо подушки: старшие ученики – на лавках вдоль стен, мелочь – под лавками и под столом, где кто захватит место. Клопов была бездна, все стены кровью исписаны. В девятом году Андрей заболел золотухой, голова покрылась струпьями, волосы слиплись в колтун. Его отвели в больницу, да там и оставили, лекарств никаких не давали. Завшивел он страшно, выходил на двор и руками отряхивал вшей с головы на землю, выбирал пальцами из рубашки. За этим занятием его случайно застала старшая сестра, пришедшая в Киев на богомолье. Увидала его, ужаснулась, зарыдала. Сама нагрела воды, омыла брату голову, выпарила и вымыла рубаху. Потом она уехала, а вши вернулись. Белье в больнице не переменяли по несколько месяцев, прислуги никакой не было. Как бы и тут не завшиветь…

Поваром в киевской больнице был отставной солдат Семенов. В свободное время он шил сапоги. Кормили плохо – хлебом да жидкой кашицей на постном масле, но и в самой бурсе Андрей постоянно голодал, потому что там действовал вечный закон: кто смел, тот и съел. В скоромные дни на обед давали борщ с говядиной, однако говядина доставалась только философам и богословам. На ужин иногда бывала уха с гречневыми галушками в полфунта, которые клали по одной в миску. Узнав, что готовятся галушки, мальчишки попроворнее вострили ножиком спички и собирались загодя у дверей трапезной. Пока уху разливали по мискам, двери оставались закрыты, а как только их отворяли, мальчишки бросались толпой к столам, хватали галушки на спичку и заворачивали в полу, оставив менее расторопным одну только жижу. Да и в деревне у дяди было голодно; что в пост, что в мясоед обедали борщом с грибами, даже без постного масла, и пшенной кашей…

Когда Андрей только поступил на службу, штаб квартировал в Климове, где жили старообрядцы. Поскольку Рудыковский не курил и не нюхал табак, хозяева сажали его с собой за стол, а уж тем, что он читал им книгу на славянском языке, он заслужил самое ласковое с собой обращение. Ах, как сытно кормили его тогда! Приятно вспомнить…

Все мысли теперь вертелись вокруг еды. Да еще как бы согреться. Офицеры жаловались друг другу на судьбу: как прожить на годовое жалованье в четыреста пятьдесят рублей ассигнациями? Аршин сукна стоит два с полтиной! Один с уверенностью говорил, что скоро должна начаться война и, когда они выступят в поход, станет полегче. В походе всегда не так строго, брать у поселян под расписки можно будет все, что захочется, поскольку они защитники Отечества, и это не грабеж, а реквизиция для военных нужд.

Как только начинались такие разговоры, Андрей умолкал. Год назад четыреста пятьдесят рублей жалованья казались ему сказочным богатством! В те несколько месяцев, что он прожил из милости в Житомире у двоюродной сестры, пока его не забрал к себе дядя, ему даже не в чем было выйти из дома, так что его не могли употреблять для посылок, как собирались. Муж сестры, дворянин Журавский, держал столярную мастерскую, но сам