Екатерина I - Николай Павленко

Визит Остермана наверняка носил разведывательный характер, ибо предшествовал нанесению решающего удара. Возможно, Меншиков жаловался на Петра, отбившегося от рук и к нему совершенно охладевшего, на праздное времяпрепровождение, а барон утешал своего собеседника.

Маньян так оценил поведение Остермана в эти критические дни: «Так как невероятно, чтобы Остерман, приверженец князя Меншикова, не принимал участия в заговоре, то есть основание думать, что или князь Меншиков не должен был полагаться, как он, по-видимому, делал, на привязанность и благодарность этого министра, или этот последний рассудил, что заговор против князя Меншикова слишком могуч для того, чтобы основывать свою личную безопасность на князе»^[133]. Это мнение представляется нам убедительным.

Два отступления от принятого распорядка во время пребывания Меншикова в Ораниенбауме все же удается уловить: князь реже развлекался игрой в шахматы и карты. За шахматный столик в Ораниенбауме он садился только дважды. Напротив, он чаще, чем прежде, пребывал в одиночестве, погруженный в свои мысли.

Последнюю надежду на примирение с императором князь возлагал на освящение построенной им в Ораниенбауме церкви. Он много раз навещал ее, видимо, гордился убранством, ибо накануне освящения показывал ее голштинскому министру. Для большего благолепия Меншиков заблаговременно, еще 31 июля, отправил в Москву нарочного с предписанием немедленно выслать «басистого» протодиакона и одного певчего.

Освящение церкви состоялось 3 сентября. На празднование прибыли Апраксин, Головкин, Голицын, но среди гостей, увы, не было главного лица, ради которого были затеяны торжества, — Петра II. Не было и Остермана. Меншиков поссорился с ним во время последнего визита — он грозил сослать барона в Сибирь за то, что тот будто пытается обратить царя в лютеранскую веру.

Отсутствие на освящении церкви императора конечно же не обрадовало князя. Но если бы на церемонии отсутствовали и члены Верховного тайного совета, то это вызвало бы у него сильное подозрение и тревогу. Противники князя, по-видимому, решили своим присутствием усыпить его бдительность. Они по-прежнему улыбались, пытаясь скрыть приближение часа своего торжества, когда всемогущий временщик будет низвержен и превращен в арестанта.

Неизвестно, какими соображениями руководствовался Александр Данилович, когда 5 сентября выехал из Ораниенбаума в Петербург. Возможно, он рассчитывал на поддержку гвардии — но, конечно, для борьбы не с самим императором, а с его окружением, настраивавшим против него юного царя. Впрочем, эта версия не находит подтверждения ни в одном документе.

Бесспорно, однако, что в голове светлейшего роились планы использовать против своих недоброжелателей силу.

Иначе зачем ему было отправлять курьера к командующему украинской армией фельдмаршалу князю Михаилу Михайловичу Голицыну с письмом следующего содержания: «Изволите ваше сиятельство поспешать сюда, как возможно на почте, и когда изволите прибыть к перспективной дороге, тогда изволите к нам и к брату вашему князю Дмитрию Михайловичу Голицыну прислать с нарочным известие… дабы ваше сиятельство прежде всего изволили видеться с нами».

Перед нами любопытный факт. С одной стороны, он подтверждает отсутствие у Меншикова союзников среди тех, кто, как и он, обязан был своей карьерой Петру Великому, осуществлял его преобразовательные начинания. Не было у него покровителей и среди представителей царствующей фамилии. Как мы уже говорили, сестра императора Наталья Алексеевна числилась среди его злейших врагов, а цесаревна Елизавета Петровна не имела оснований проявлять к нему благосклонность — ей была хорошо известна роль Меншикова в удалении из России ее сестры Анны Петровны вместе с супругом герцогом Голштинским.

С другой стороны, действия Александра Даниловича кажутся парадоксальными. Парадокс этот состоит в том, что в критические для себя дни светлейший счел необходимым обратиться за помощью к лицам, которые относились к нему с неприязнью, как, впрочем, и он к ним. Князья Голицыны гордились своей породой и в глубине души презирали выскочку; Меншиков же завидовал их родословной и их княжеской спеси, подпитываемой вековыми традициями. Взаимной неприязни нисколько не противоречило стремление князей Голицыных породниться с Меншиковым — ведь в данном случае Голицыны вступали в родство не с безродным выскочкой, а с тестем самого императора.

6 сентября князь посетил Верховный тайный совет, но никого там не встретил. 7 сентября он вновь прибыл в Верховный тайный совет и обнаружил там только князя Голицына и секретаря Степанова. В тот же день в столицу возвратился Петр, причем поселился он не во дворце Меншикова, а в Летнем дворце, срочно для этой цели приведенном в порядок. Сюда же были привезены все его личные вещи.

Развязка наступила 8 сентября. В этот день в Верховном тайном совете собрались все противники князя: Апраксин, Головкин и Остерман. В журнале Верховного тайного совета под этим числом читаем запись: «…перед приходом его величества послан был к князю Меншикову генерал-лейтенант и майор от гвардии Семен Салтыков с объявлением ареста, чтоб он с двора своего никуда не съезжал»^[134]. В тот же день царь велел отозвать почетный караул, положенный генералиссимусу, а также повелел гвардии не слушаться ничьих приказов, кроме приказов гвардии майоров Юсупова и Салтыкова.

Современники сообщают две версии поведения князя после объявления ему ареста. По одной из них, с Меншиковым случился обморок, и ему пускали кровь, по другой — он вышел в приемную и жаловался всем присутствующим, что «вот как его награждают за верную службу государству и молодому императору».

Чувствовал ли Меншиков близость своего падения? Какие планы роились в его голове в эти напряженные дни? Надо полагать, их было немало, но он понимал одно — в сложившейся обстановке можно было сохранить свое положение лишь при помощи силы. Однако возможность использования силы исключалась: светлейший не располагал верными и влиятельными людьми, готовыми привести в движение эту силу — князь нерасчетливо настроил против себя всех, кто бы мог помочь в беде: Остермана, Головкина, Апраксина. Оставалось ждать милости от монарха, и он решил использовать этот шанс и обратился с мольбой о пощаде — причем не только сам, но и через домочадцев, в первую очередь через супругу Дарью Михайловну.

В письме к Петру II Меншиков писал:

«Сие все придаю на всемилостивейшее вашего величества рассуждение; я же обещаюсь мою к вашему величеству верность содержать даже до гроба моего. Также сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше и прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе, как по указу блаженной и вечной достойной памяти ее императорского величества уволен генерал-фельдцейхмейстер Брюс. Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держать, а словесно ему неоднократно приказывал, чтобы без моего и Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и то я учинил для того, что понеже штат еще не окончен, и он к тому определен на время, дабы под образом повеления вашего величества напрасных расходов не было. Ежели же ваше величество изволите о том письме рассуждать в другую силу, и в том моем недоумении прошу милостивого прощения»^[135].