На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова

искры. Поэтому, когда накалившееся в бою лезвие чужого меча ударило справа под рёбра, с размаху пробив плотный кожух, Митька только испуганно удивился, ведь так странно и так неправдоподобно было умирать в неполных восемнадцать лет. Разорванная рубаха намокла от крови, вся правая сторона налилась вязкой свинцовой тяжестью, сердце быстро забилось где-то в горле. Стиснув зубы от боли, он согнулся пополам, выронил щит, зажал свободной рукой рану. Попытался выпрямиться, но от слабости, пришедшей уже после удара, в глазах плыло и двоилось, закружилась голова. Клинок выскользнул из обессилевшей руки. Противника уже не было видно за туманом, и Дмитрий не понимал, чудится ли ему эта дымка или вправду тянется вдоль пологого берега реки.

* * *

Небо с болью резануло по глазам. Отчаянно-ясное, до прозрачности синее и бескрайнее, оно сияло и переливалось, как купола собора на солнце. Рваные клочья тяжёлых облаков разогнал ветер, он же принёс с реки запах мокрой земли, свежей травы и весенней сырости.

Дышать было трудно. Словно обломок копья встал между рёбрами, с каждым медленным, осторожным вздохом вонзаясь всё глубже. С ветром ненадолго стало легче. Холодный, влажный, как роса на летней траве поутру, он остужал разгорячённое лицо и слегка трепал волосы, путаясь в кудрях. И шлем слетел, пропал, значит…

Тишина вокруг звенела жуткая. Не скрипели остатки весеннего снега под чужими сапогами, не стучало оружие, оглушая всех, кто приближался хоть на десяток шагов, не было слышно ничего, только где-то вдалеке, в берёзовой роще, выводила трель горлинка, да перекрикивались серые воробьи, скачущие на тонких обнажённых ветвях и вконец ошалелые от первого солнца.

Он попытался подняться — не получилось. Хотел опереться на руку — та не послушалась, только под доспехом что-то глухо хрустнуло, и снова накатила нудная долгая боль. Рукав был залит кровью, намок и отяжелел; под ладонью на грязном снегу осталось несколько тёмных пятен. Своя? Чужая? Крепко стиснув зубы и дав себе обещание перетерпеть один раз, он вцепился в снег, ища опору, но мокрые пальцы заскользили и не удержали. Яркое синее небо слепило глаза.

И тут же, словно в ответ невесёлым думам, где-то справа заскрипели под кожаными поршнями снег и мёрзлая земля, застучал меч в ножнах, раздался звонкий крик:

— Всеслав!

Прокатился эхом — и смолк. Шагов больше не было слышно. Зато вдалеке, будто сквозь туман, слышались чьи-то приглушённые голоса, и вдруг снова:

— Всеслав! Всесла-ав!

Под рукой нашлись крепкие корни, не засыпанные снегом. Неловко оперевшись на здоровую руку, он с усилием встал, воткнул в твёрдую землю меч, придерживаясь за него, как за посох. Из перелеска, мокрого и почерневшего от тающего снега, спотыкаясь и поскальзываясь на проталинах, кинулись навстречу пятеро. Без доспехов, без шлемов, почти все безоружные, проваливаясь в грязном снегу по колено, старшие кмети, как мальчишки-подлетки, окружили князя, принялись наперебой хлопать по плечу, по спине, всякий старался встать поближе. Едва держась на ногах от усталости, Всеслав не помнил, что говорил в ответ на расспросы и удивлённые возгласы. Радомир, Тимофей, Федька Стрела, молодой лучник Вихорко, посадник Добросвет — все самые первые, самые близкие друзья были здесь. Усталые, здорово потрёпанные, но живые, и это главное.

Не нужен был Всеславу Киев. И Новгород не нужен, и чужие уделы тоже не нужны. Он отстоял то, что было ему дорого: испокон родную землю кривичей, завещанную северному народу ещё со времён Владимира и княгини полоцкой Рогнеды. Не было бы земли — прервался бы долгий и славный род Рогволодовичей, не осталось бы кровных полочан — не стало бы родной стороны у кривичей, у всего многочисленного племени торговцев, охотников, мастеров и храбрых воинов.

Не за веру сражался Всеслав. Ценил он равно и веру предков, что поклонялись языческим богам и молились деревянным лесным идолам, и новую веру, ромейскую, которая стала настолько сильной и крепкой, что уже объединяла Русь под золотыми куполами и крестом святого распятия. Ни одна вера, которую он знал, не поощряла кровопролитные войны меж родными братьями, а остановить их было сейчас невозможно. Всеслав лишь надеялся, что одумается Изяслав, князь туровский и будущий киевский, что поймёт он в скором времени советы отца и сам, без чужого вмешательства прекратит эту никому не нужную войну.

Ранняя весна звала пахарей на поля, охотников — в леса, рыболовов — на берег широкой разливающейся реки Двины. Пришла пора возвращаться, родные всех ждали дома: братьев, сыновей, мужей и отцов. И Изяслава ждала чужеземка, княгиня Гертруда с маленьким сыном, и Всеслава ждала Александра, и он всей душой хотел остановить вражду с Киевом, жить в мире, чтобы в мире росли дети и жизнь строилась на правде и чести.

— Что произошло? — спросил Всеслав, когда первая радость поутихла. — Отчего бой кончился?

— Новогородцы отступили, — ответил за всех Федька Стрела.

— Не слушай его, княже, — вмешался Радомир. — Мы отступили. Я приказал. Потеснили их к стенам, загнали в город. Люди рвались посад пограбить, да мы с Тимошкой и Горяем Степанычем не пустили. Да ещё думали, ты погиб. Искали, звали, не нашли… Уже и не чаяли… Ты идти-то сможешь?

Всеслав задумчиво осмотрел порванные аккурат под широким поясом пластины, зачерпнув снега, кое-как стёр кровь с помутневших доспехов. Даже кольчуга, и та была порвана, разошлись мелкие кольца от сильного удара сулицей. Хороший удар пришёлся, такому позавидуешь, коли не почувствуешь на себе.

— Смогу. Чай, потерплю, не маленький. Конь мой где?

— Убили, — Радомир поник головой, словно он сам был в этом виноват. — Аккурат копьём. Как ты только спешиться успел?.. Покуда другого возьмёшь, а там видно будет.

Ничего не ответил князь, только молча и угрюмо кивнул. Жаль было жеребца Бурана: уже не молодого коня, но всё ещё ретивого и смелого. Носил в самое пекло битвы, от стрел не шарахался, слушался хозяйскую руку. Убили… Не только людям война страшна.

— Что, княже, прикажешь народ собрать, да и воротимся в наш Полоцк? — встрял Тимофей, которому больше всех хотелось воротиться домой.

— Собирай, — отозвался Всеслав. — Впрочем, погоди. Просто так не уедем. Пусть Изяслав знает, что новогородцы нам покорны, а не ему. Прикажи взять колокола с новогородской Софии, — он вдруг улыбнулся, хитрый огонёк зажёгся в серых глазах, доселе спокойных и мрачных. — Взять и перевезти к нам. Пускай наша София звонче будет!

— Снять колокола с собора? — испугался православный Вихорко. — Княже, да ты что! Экий позор городу!

—