Мусоргский - Сергей Федякин

Народ.

На кого ты нас покидаешь, отец наш! Ах, на кого-то да ты оставляешь, кормилец! Мы да все твои сироты беззащитные. Ах, да мы тебя-то просим, молим Со слезами, со горючими: Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся! Боярин-батюшка! Отец наш! Ты кормилец! Боярин, смилуйся!

Музыка затихает: «Пристав уходит. Народ остается на коленях». Хор должен был распасться на отдельные голоса. Мусоргский не зря этим летом вглядывался в мужиков, баб, в их жесты, в беглые фразы, в разговоры, ругань, жалобы. Диалог его — естественен и прост. Сначала мужские голоса:

— Митюх, а Митюх, чево орём? — Вона! Почём я знаю! — Царя на Руси хотим поставить!

Затем — женские:

— Ой, лихонько! Совсем охрипла! Голубка, соседушка, не припасла ль водицы? — Вишь, боярыня какая! — Орала пуще всех, сама б и припасала!

Потом — все вперемежку:

— Ну, вы, бабы, не гуторить! — А ты что за указчик? — Нишкни. — Вишь пристав навязался! — Ой, вы, ведьмы, не бушуйте!

Ушел образ пушкинской бабы с ребенком, — на сцене его изобразить было бы делом немыслимым. Пришла другая баба («Ой, лихонько! Совсем охрипла!»). «Скоморошистый» юмор Пушкина («Нет ли луку? Потрём глаза. — Нет, я слюнёй помажу») оборачивается простоватым, но словно с живой натуры списанным: «Митюх, а Митюх, чево орём?»

Музыкальная проза «Женитьбы» подтолкнула летом на приглядку, собирание крестьянских «типажей» — и вдруг хлынула в оперу, смешиваясь с пушкинским словом. Далее либретто должно было снова почувствовать стих, но в пушкинский пятистопный ямб музыка крестьянской речи не укладывалась, и потому полилась четырехстопным хореем, размером народных припевок:

Баба.

Ах, пострел ты, окаянный! Вот-то нехристь отыскался! Эко, дьявол, привязался! Прости Господи, бесстыдник! Ой, уйдёмте лучше, бабы, Подобру да поздорову, От беды да от напасти!

(Приподнимаются с колен.)

Крестьяне.

Не понравилася кличка, Видно солоно пришлася, Не в угоду, не по вкусу. (Смех.) Ведь мы в путь уж собралися.

(Усиливающийся смех.)

После эпизода «безначалия», когда из общего хора выступили отдельные голоса, создав ощущение толпы разношерстной, запечатлев всю пестроту характеров, нужно было толпу заставить снова заголосить в один голос. Мусоргский вставляет ремарку: «Появляется пристав. Завидя его, бабы опускаются на колени… Прежняя неподвижность толпы». Но пристав не может говорить народным стихом, размер снова ломается:

— Что ж вы? Что ж смолкли? Аль глоток жалко? (Грозя дубинкой) Вот я вас!..

Народ тараторит, четырехстопный хорей усечен до трёхстопного, «расторопного»:

— Не серчай, Никитич. Не серчай, родимый! Только поотдохнем, Заорем мы снова.

Но «в сторону» можно сказать привычной четырёхстопной «припевкой»:

— И вздохнуть не даст, проклятый!

Эпизоды из третьей сцены пушкинской трагедии преобразились и переместились в начало оперы. Речь Щелкалова — тоже изменилась. Пушкинский дьяк говорит о печальном, но говорит спокойно, он «повествует» и призывает молиться так же, как сделал бы в любой другой раз:

…Собором положили В последний раз отведать силу просьбы Над скорбною правителя душой…

Если следовать этому тексту — улетучится второй план всей сцены. Народ у Пушкина и притворяется («Нет, я слюнёй помажу»), но он же и горюет, и совершенно искренне:

О Боже мой, кто будет нами править? О горе нам!..

Надсадный вопль толпы у Мусоргского: «На кого ты нас покидаешь, отец наш!» — в опере должен был усилиться, укрепиться в музыке. И у него народ переживает странное раздвоение — и печалится, и притворяется. Но скорбь должна стать не только народной, тревога наполняет всё Московское царство. И дьяк Щелканов, «не попадая в стих», но точно вкладывая слова в музыкальные фразы, не говорит — выводит со страданием, с паузами-вздохами: «Православные! Неумолим боярин! На скорбный зов Боярской Думы и патриарха и слышать не хотел о троне царском. Печаль на Руси… Печаль безысходная, православные!..»

Народ Мусоргского не стесняется просторечий. В четкий пушкинский стих врывается иная речевая стихия. Русский литературный язык был еще молод. Когда говорят о его рождении, называют обычно несколько имен: Карамзин («История государства Российского»), Крылов (басни), Жуковский (стихи) и — Пушкин, Пушкин, Пушкин, в разных жанрах, родах и видах литературного творчества. Национальному языку всегда предшествует «многоречие»: церковнославянский, язык деловой письменности, просторечие, множество диалектов. С Пушкиным в русский язык вошла смысловая четкость. В лицее будущего национального русского поэта, как и его товарищей, учили особому искусству — предельно точно выражать свою мысль. И не случайно юный Набоков будет не просто читать пушкинские заметки к ненаписанной «Истории Петра Великого», но будет учить их наизусть: он ощутил, что в пушкинской прозе особое качество: кратчайшее расстояние между словом и смыслом. У Мусоргского — кратчайшее расстояние между смыслом и интонацией. И оно требует подчас особой речи. Впрочем, уже у Пушкина — сквозь четкую литературную речь — временами пробивается иная:

Жил-был поп, Толоконный лоб. Шел поп по базару Посмотреть кой-какого товару, А навстречу ему Балда Идет, сам не зная куда…

«Сказка о попе и работнике его Балде». Ритм фразы, если их выкрикивать резко, жестко, напомнит базарную ругань. Если же произносить слова мягче, — стих зазвучит затейно, как у зазывал. В середине века Некрасов даст свой образец такой народно-поэтической речи:

…У дядюшки у Якова Хватит про всякого. Новы коврижки, Гляди-ко: книжки! Мальчик-сударик, Купи букварик! Отцы почтенны! Книжки неценны; По гривне штука — Деткам наука! В начале XX века то же слово проступит и у изысканнейшего, но и чрезвычайно чуткого Иннокентия Анненского: Шарики, шарики! Шарики детские! Деньги отецкие! Покупайте, сударики, шарики! Эй, лисья шуба, коли есть лишни, Не пожалей пятишни: Запущу под самое нёбо — Два часа потом глазей, да в оба!

Русский раешный стих. Зазывный, затейный, «разговорчивый». Всели может схватить точное, выверенное слово? Почему Пушкина так тянуло к простонародью. Почему он советовал учиться языку у московских просвирен?