Славные подвиги - Фердиа Леннон

– Слушай, мне надо с ним поговорить.

Высокий достает мех с вином и протягивает мне. Я едва отхлебываю, потому что терять голову мне нельзя. За его спиной виден открытый люк, ведущий в трюм.

– По важному делу, – говорю. – Пожалуйста.

Он качает головой с печальным, но непреклонным видом:

– Дан строгий приказ его не беспокоить. Спущусь туда – злиться будет.

– Я заплачу.

При виде серебряной монеты в моей протянутой руке он хмурится и смотрит на остальных:

– Думаешь, я беру взятки? Вали отсюда.

Я разворачиваюсь, будто собираюсь уходить, но не ухожу. Вместо этого я со всей дури бегу мимо него и спрыгиваю в дыру, ведущую в самое нутро корабля, кубарем лечу в темноту, ударяюсь плечом о дерево. Боль ослепляет, и я, матерясь, ползу к первой двери и открываю. За ней пусто. Вторая дверь. Пусто. Я бросаюсь к третьей, но кто-то хватает меня и прижимает к стене. Это мужик со шрамом, и он орет на каком-то непонятном наречии, так, что мне в лицо брызжет слюна, но суть я понимаю и закрываю глаза: мне слишком хреново, чтобы драться, и я обреченно жду, что будет дальше. Но тут раздается знакомый голос:

– Оставь его.

Туренн стоит у третьей двери – той, за которой Гелон видел бога. Он осторожно закрывает дверь и делает к нам шаг. Я говорю ему, что надо поговорить. Что вопрос очень важный. Он прикладывает палец к губам, говорит: “Т-ш-ш”. Распущенные волосы падают ему на плечи. Черный цвет уже не такой блестящий, смешался с проседью цвета железа, и в глазах усталость, которой я раньше не видел. Он открывает вторую дверь и манит меня в темную комнату с мягкими коврами на полу.

– Я ничего не вижу.

– А, сейчас…

Костяшки стучат в стену, и я слышу щелчок, а потом – тяжелое дыхание и возню в углу. Оживая, вспыхивает лампа; оранжевое пламя с шипением разбрасывает по комнате дым и прожилки света, и я снова вижу все, что видел в прошлый раз: бархатные диваны, алые ковры, картины на стенах. И вижу древнего слугу: он стоит и держит поднос, и руки у него так дрожат, что чаши подпрыгивают.

– Вина, господин?

– Нет, спасибо.

– Оставьте нас.

Старый слуга и мужик с перерезанной глоткой выметаются, и мы остаемся наедине, что кажется мне плохой идеей.

– Спектакль был невероятный.

Я вздрагиваю. Он не откинулся на спинку, как в прошлый раз. Теперь он наклоняется ко мне: глаза горят, пальцы сцеплены.

– Ты видел?

– Ну конечно. Иначе какой из меня продюсер?

– Тогда ты видел, как все закончилось.

– Ужасно, прими мои соболезнования. – Его голос становится тише. – А вторая пьеса – как она называлась?

– “Троянки”.

– “Троянки”? Лучшая пьеса из всех, что я видел. – Он задумывается. – Была однажды очень похожая история.

– Война-то? Да, таких историй полно.

Он печально улыбается и кивает:

– Да, полно. Это правда. Но эта история случилась совсем в другом мире. Не на пыльных полях под Илионом и не в Сиракузах. Нет, то было в земле дождя и леса, в мире, поросшем зеленью, но все было почти так же. Сердца людей похожи, куда ни загляни. А остальное – декорации. – Он встает, но тут же садится. – Как звали мальчика? Того, которого сбросили с башни?

– Астианакс.

– Жуткая сцена. Я знал однажды мальчика, такого, как Астианакс. Только он не умер. Умер его отец. И братья его, и сестры. Все, кого он любил, умерли, кроме его матери. Ее забрали – наверное, затем, чтобы ее насиловали те же подонки, что убили ее детей. Но мальчик выжил. Иногда он об этом жалел, но почему-то жизнь в нем не увядала, как те сорняки, что растут в самой неплодородной почве. Мальчик разбогател, и говорят, он видел и делал такое, что поверить сложно. Говорят, он еще жив.

– Правду, наверное, говорят.

Туренн улыбается:

– Так о чем ты хотел поговорить?

Я все рассказываю. И про указ, и что карьеры откроют к концу месяца, а у меня есть друг, друг из Афин, и я его спасу. Его – и, если смогу, других.

– А что думает Гелон?

Сначала меня тянет соврать, но я вижу в его темных глазах ум и, конечно, понимаю, что ничего хорошего не выйдет. С этим парнем только так можно: выложить все как есть, а дальше будь что будет.

– Он думает, я с ума сошел. Не хочет помогать.

Туренн кивает, и у меня снова предчувствие, что для него все это не новости. Но у него такое искреннее лицо. От обычного иронического выражения ни следа. Может он притворяется, может, нет, но кажется, ему не плевать, и я думаю: есть шанс, что он тебе поможет. Только тогда я говорю прямо:

– Помоги мне, умоляю.

– Как? Как именно я должен помочь?

Слова начинают слетать с губ. Услышав, что говорю, я понимаю, что озвучиваю не столько план, сколько отчаянную надежду, какой-то бред, который я придумал в горячке после спектакля. Туренн не смеется, просто слушает, и я за это благодарен. Когда я заканчиваю, он стучит в стену, и из пасти гидры выходит, вцепившись в трясущийся поднос, старик.

– Пей.

– Я не хочу.

– Пожалуйста, выпей со мной.

Старик наполняет два кубка темной жижей. Той, которую мы пили тогда, в таверне у Дисмаса. Туренн предлагает сказать тост, а потом что-то шепчет на неизвестном мне языке.

– Знаешь, я был уверен, что если кто-то из моих режиссеров придет с такой просьбой, то это будет Гелон. Ты меня удивил. Напомни, как тебя зовут?

– Лампон.

– Лампон, я хочу тебе помочь. Ты веришь?

– Ага.

– Хорошо, потому что это правда. Я тебя недооценил. Теперь я это понимаю. Так что поверь, я хочу помочь, но то, что ты предлагаешь, невозможно.

Я медленно отпиваю черную жидкость, и от жара у меня слезятся глаза, а ссадины во рту пощипывает от соли и жжет. Он не сводит с меня взгляда.

– На этом корабле есть… как бы это сказать… кое-что есть. Кое-что, из-за чего обыск доставит мне большие неудобства. Я не могу так рисковать. Ты свой город знаешь. На этой пристани всегда полно народу. Допустим, ты вытащишь своих друзей. Люди ведь увидят, как вы с дружками в кандалах идете, как ни в чем не бывало, по пристани и заходите на корабль – как тебе кажется, что они подумают?

– Ну пожалуйста. Иначе они умрут.

– Если я соглашусь, они тоже