Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

Был Митя Клешня, как казалось Корнееву, прижимист, себе на уме и – словно в том «уставе мзитарикарюпской армии» – во время боевых действий не прочь завести торговую сделку с противником, во время атаки уползать назад, «за бутербродом», во время разговора с начальством дать несколько руководящих указаний и открутить пару пуговиц на «евойном» пиджаке. «Форменную» шляпу по случаю морозов Митя Клешня сменил на огромный лохматый треух, сшитый из волчьего меха, посверкивал из-под него маленькими напористыми глазами.

– Можно это… на минуту вас, а? – прокричал Митя Клешня, перебивая лязганье бурильного ключа и рев дизеля.

– Можно и на две, – Корнеев никак не мог избавиться от ощущения промаха, от досады и горечи: откуда же тут взялась глина? – Ну?

– Я в район ездил, на права экзамен сдал. Хотелось бы на вездеходе поработать. – Окороков снова высверкнул из-под заиндевевшей шапки взглядом, переместил огонь вправо, за борт площадки, ближе к балкам, где скрытая темнотой стояла «атеэлка». – Как?

– Никак. Штатной должности на буровой нет. Работай там, где работаешь. Имеются еще вопросы?

Глаза под лохмами меха погасли, лицо Окорокова сделалось чужим, даже враждебным.

– У матросов нет вопросов, – сказал он.

По техническому расписанию буровой было положено иметь «ходячую матчасть» – грузовую машину, трактор, бульдозеришко какой-нибудь, а вот по расписанию штатному к этой «матчасти», как ни парадоксально, людей не полагалось.

Техникой при переброске грузов или по другой какой необходимости пользовались и управляли либо сам Корнеев, либо Синюхин, реже Воронков – люди, у которых были шоферские права, хотя, признаться, очень-то машиной не попользуешься – кругом болота: три километра в одну сторону – и конец гриве, три километра в другую, столько же в поперечнике, а вокруг – бездонь такая, что не только трактор, а и сорокаметровую буровую всосет в себя, с макушкой накроет ее ржавой водой и гнилью. Зимой простора больше, топи промерзают до дна – можно ехать влево, можно вправо, болота, тундра – все становится единой площадкой.

Невеселым шел Корнеев по тропке, пробитой в мякоти снегов, все оглядывался на облепленную снегом, длинными ледяными космами-сосульками, свисающими с перекладин, вышку. Будто толченое стекло скрипел сыпучий морозный снег под ногами, даль растворялась в непроглядной мге. Много земли кругом, даже слишком много, а живет человек лишь на одном пятаке и обихаживает только этот пятак, домом своим родным считает. Если больше места захватить – он их обиходить, обжить не сумеет. Да и никто не даст.

Остановившись у своего балка, Корнеев прислушался. Было тихо, но в следующий миг почувствовал: рядом кто-то находится и безотчетно, не понимая еще, кто это – то ли зверь, пригнанный морозом к жилью, к теплу, к еде, то ли человек затаился, – стремительно обернулся. Изумился:

– Вика, ты?

Из ночной мги ступила стройная фигурка девушки.

– Ты же замерзнешь тут. Чего ради? Ждешь кого-нибудь?

– Вас!

Вот еще новость! – Корнеев несколько опешил от этого неприкрытого признания – Вика же ждет его ночью не ради того, чтобы подписать бумажку на получение макарон или сообщить, какая будет завтра погода. В нем шевельнулось что-то сочувственное, захотелось в эту сирую минуту нырнуть куда-нибудь в тепло, отдышаться, прийти в себя, дождаться там утра. Может быть, даже вместе с Викой… В следующий миг он легко взял Вику за плечи, повернул ее лицом к столовой, подтолкнул!

– Иди домой, Вика.

У нее безвольно опустились руки, Вика повернула голову, прошептала:

– Зачем же так?

Корнеева ее вопрос встряхнул, в нем что-то дрогнуло, он понимал, что ведет себя странно с точки зрения обычного мужчины. И он притянул к себе эту хорошенькую девчонку, ощутил ее дыхание, заговорил, но снова не так, как заговорил бы любой на его месте:

– Если б это в городе было, Вика, я бы за тобой приударил, обворожил бы за милую душу, отдельный столик в ресторане заказал, шампанское и икру, и мы бы красиво провели время. А здесь?

– Не то говорите, Сергей Николаевич. В городе вы мне не нужны.

– А здесь, Вика, ты мне не нужна. Никто не должен нарушать старый житейский принцип… – Он поморщился: пошлость ведь говорит.

Ощутил взгляд ее, невидимый в темноте, какой-то бессильный, обиженный. Викины плечи приподнялись по-птичьи, все ее тело встряхнуло, словно она задыхалась. Вика отчужденно отстранилась, сказала холодно:

– Простите, пожалуйста!

Очутившись в балке, Корнеев сразу лег спать, но ворочался в постели долго, вздыхал, ощущая вполне объяснимую неловкость, сон не шел: он словно бы из измерения земного попал в измерение фантастическое, инопланетное – за стеной трещал мороз, скрипел снег, бормотала трудолюбивая буровая, терзая земную глубь, во всем этом виделось ему что-то романтическое. Подумал, что, действительно, на вышке работали романтики, как, впрочем, и практики, которым на лапу «башли кидай», желательно побольше. И те и другие осваивали Сибирь… Еще Корнеев слышал, как над балком летала тяжелая грузная птица, кривлялась и щелкала клювом, задевала перистыми лапами за ветки деревьев, ухала, шипела безобразно. Сова. Кажется, это была сова. Сквозь прозрачное забытье он ощущал вполне внятную опасность, хотел было вынырнуть из этой липкой прозрачности, разобраться что к чему, но забытье оказалось прочным, он не одолел его и, совсем сломленный, заснул.

Утром, разгребая руками хвою и сине-черный рассветный воздух, скорее угадывая изгибы тропки, чем видя их, вприпрыжку, будто образцово-показательный школьник, боящийся опоздать на занятия, Корнеев побежал на буровую – как там дела?

Под самое утро Синюхин проверил скважину, результат был плохим: они разбуривили глину, тот самый земной материал, который напрочь исключает присутствие нефти. Хоть работу останавливай, что, возможно, и правильно было бы: впустую сгорают государственные деньги. Звук буровой был скорбным, надрывным – не было в треске дизелей ничего радостного, – звук поражения, вконец проигранной баталии.

– Слушай, Николаич, я хотел бы поговорить с тобой, – Синюхин освободил шею от намотанного на нее шарфа. На шарф налип снег, лед, иней, Синюхин соскреб все это ногтями, собрал в горсть, бросил под ноги.

– Приходи в балок, потолкуем, – в глотке от холода запершило, защекотало, рот обмерз, покрылся белыми бусинами, стал пушистым, словно у Деда Мороза, Корнеев закашлялся.

Откашлявшись, поглядел на часы – до рассвета еще есть время, но гостей поднимать надо. О чем мы думаем, к чему стремимся, когда нам плохо, когда за глотку цепко схватили и держат обстоятельства, в каком спасительном уголке души мы пережидаем непогоду? И не потому ли так тревожно грохочет, рвется на куски сердце – совсем негде от этого грохота укрыться, – не уйдешь ведь от собственного сердца, нет такого уголка, где можно было бы от него