Лариса Рейснер - Галина Пржиборовская

Совсем минуя какую бы то ни было религию, одной любовью, одной верой искупает свою вину Лаик. Ей все равно, кто положит в ладью тело королевича: «люди, лебеди иль серафимы», и куда ее понесет южный ветер.

Есть только одна страна, отчизна лебедей, «многолиственных кленов» и роз, и к ней приводит свободная смерть. Как ни ослепителен крест, он подчиняется законам старой, языческой правды, вещему обряду трагических игр.

Так уйдем мы от смерти, от жизни,Брат мой, слышишь ли речи мои?К неземной, к лебединой отчизнеПо свободному морю любви.

Совершенство стиха и заключительный монолог Леры – до известной степени вознаграждают идеологическую запутанность последнего действия, которое могло стать роковым для всего «Гондлы»».

Для Ларисы, как и для Гафиза, подвижничество любви является смыслом жизни человека, а лебединая отчизна – реальностью.

Февральские встречи

Следующие открытки Николая Гумилёва датированы 22 и 23 февраля. На них только стихи, названные канцонами – песнями о рыцарской любви. Никаких других слов на открытках нет, даже обращения. Видимо, потому, что в феврале Николай Степанович по выходным приезжал в город и виделся с Лери. Эти встречи Гумилёва с Ларисой в феврале 1917 года увенчались канцонами. Первая открытка пришла из Москвы. В этой первой канцоне отразилась вершина их любви:

Бывает в жизни человекаОдин неповторимый миг:Кто б ни был он, старик, калека,Как бы свой собственный двойник,Нечеловечески прекрасенТогда стоит он, небесаНад ним разверсты, воздух ясен,И наплывают чудеса.Таким тогда он будет снова,Когда воскреснувшую плотьРешит во славу Бога-СловаК небытию призвать Господь.Волшебница, я не случайноК следам ступней твоих приник,Ведь я тебя увидел тайноВ невыразимый этот миг.Ты розу белую срывалаИ наклонялась к розе той,А небо над тобой сияло,Твоей залито красотой.

Вот и ответ Гумилёва на рейснеровское «тяжелое понятие христианства».

Вслед этой, еще не совсем законченной канцоне, на следующий день, 23 февраля, приходит другая:

Лучшая музыка в мире – нема!Дерево ль, жилы ль бычьиВыразят молниеносный трепет ума,Сердца причуды девичьи?Краски и бледны и тусклы! УсталЯ от затей их бессчетных,Ярче мой дух, чем трава иль металл,Тела подводных животных!Только любовь мне осталась, струнойАнгельской арфы взывая,Душу пронзая, как тонкой иглой,Синими светами рая.Ты мне осталась одна. НаявуВидевши солнце ночное,Лишь для тебя на земле я живу,Делаю дело земное.Да! Ты в моей беспокойной судьбеИерусалим пилигримов.Надо бы мне говорить о тебеНа языке серафимов.

Николай Степанович многим своим возлюбленным обещал жениться, разведясь с Анной Ахматовой. Слух о том, что Лариса Рейснер была невестой Гумилёва, идет от Ахматовой, от ее разговоров с Павлом Лукницким, который записывал их, будучи первым биографом Гумилёва. Другие источники либо повторяют Лукницкого, либо по-своему толкуют его записи, которые он вел с 1924 года.

Д. Лихачев был однокурсником П. Лукницкого по Петроградскому университету и отмечал такие его черты:

«Аккуратность, точность, добросовестность, чутье истинных духовных ценностей, его органическая потребность фиксировать в своих дневниках все, что он видит, знает».

Из дневника П. Лукницкого (10.02.1926): «В 1916 АА (Анна Ахматова. – Г. П.) была в «Привале комедиантов» (единственный раз, когда она была там), было много народу. В передней, уходя, АА увидела Ларису Рейснер и попрощалась с ней; та, чрезвычайно растроганная, со слезами на глазах, взволнованная, подошла к АА и стала ей говорить, что она никак не думала, что АА ее заметит и тем более заговорит с ней. (Она имела в виду Николая Степановича и поэтому была поражена.) «А я и не знала»». Лидия Чуковская записала конец этого рассказа Ахматовой: «Откуда я могла знать, что у нее был роман с Николаем Степановичем. Да и знала бы – отчего же мне не подать ей руки».

Из дневника П. Лукницкого (8.04.1926): «После разговора с АА о разводе (1918) Николай Степанович и АА поехали к Шилейко, чтобы поговорить втроем. В трамвае Николай Степанович, почувствовавший, что АА совсем уже эмансипировалась, стал говорить „по-товарищески“: „У меня есть, кто бы с удовольствием пошел за меня замуж. Вот Лариса Рейснер, например… Она с удовольствием бы…“ Ларисе Рейснер назначил свидание на Гороховой в доме свиданий. Л. Р.: „Я так его любила, что пошла бы куда угодно“».

Может быть, это свидание на Гороховой и произошло в феврале – начале марта. С середины марта у Гумилёва опять обострился процесс в легких и его поместили в лазарет на Английской набережной, 48. В тетради стихов Ларисы Рейснер есть несколько набросков о встречах с Гумилёвым:

Не дрожи теплом ночлега,Меха, любимая, одень.Сегодня ночь, как лунный день,Встает из мраморного снега.Ты узнаешь подвижный светИ распростертые поляны.И дым жилья, как дым кальяна,Тобою вызванный поэт.А утром розовым и сизым,Когда обратный начат путь,Чья гордая уступит грудьПевучей радости Гафиза.

Во втором наброске не все слова прочитываются:

Сладкоречивый Гафиз, муж, ягуару подобный.Силою мышц, в многократном бою оборенный (?)Тучнобедренных месков и овнов отважный хититель,Славным искусством своим затмивший царей Мирмидокса.Тщетно тебя избегает прекрасно-ланитная (?) дева,В куще родительской прячась отПлачь седовласая матерь! Почтенный отец сокрушайсяТень амврозической ночи дщерь побежденную скрой.Соль и

Конца нет, написано красным карандашом.

Из дневника П. Лукницкого (9.06.1925): «Правда, потом он предлагал Ларисе Рейснер жениться на ней, и Лариса передает АА последовавший за этим предложением разговор так: она стала говорить, что очень любит АА и очень не хочет сделать ей неприятное. И будто бы Николай Степанович ответил ей такой фразой: „К сожалению, я уже ничем не могу причинить Анне Андреевне неприятность“».

Когда я спросила Ирину Одоевцеву на встрече с ней 25 апреля 1987 года о Ларисе Михайловне, она ответила: «Лариса Рейснер – прелесть. Я никогда не видела такой красивой женщины. У нее был роман с Гумилёвым. Она ждала, что он женится на ней. Но он сказал как-то, что на метрессах не женятся… В своей статье о моей „Балладе о толченом стекле“ Лариса Рейснер написала, что она – клевета на красноармейца, но это не было клеветой он действительно подмешивал к соли стекло».