Государи московские. Книги 6-9 - Дмитрий Михайлович Балашов

и долго смотрел вслед, без мысли отмечая послушливую рысь двоих давешних ворогов, что, хоронясь тычка или охлеста, почти бежали перед конем. Он кинул бешмет через плечо, повесил сверху колчан и чужую саблю, сразу ощутив возросшую тяжесть ноши, но чуя, что ежели сядет, не встать будет уже, побрел вновь.

Изнемогающего, его окружила веселая ватага своих ратных, закидали вопросами: кто, чей, из коего полка?

– Да не жидись, Прокоп! – воскликнул один. – Дай коня мужику, вишь, изнемог, еле бредет!

– Спаси Христос, мужики! – отвечал Иван. – Приятель у меня раненый. С конем, може, и найду!

– На второго! – осерьезнев ликом, молвил давешний мужик. – Коли раненого найдешь… – Не договорив, оборотил к своим:

– Не жалей, други, коней вона сколь! Еще наберем!

Ивану помогли забраться в седло.

– Не упадешь? – спросили. Он, и правда, едва не упал, пока осаживал да приучал к руке испуганного татарского жеребца, оказавшегося иноходцем.

Зато потом, когда тот, наконец, красиво пошел, покачиваясь, на диво ровным увалистым ходом, Иван аж рассмеялся от радости, тут и помянувши, что татары ценят иноходцев вдвое противу обычных коней.

Он рысил по полю, ожидая, что вот-вот найдет Костюка, но тот все не находился и не находился. Двадцать раз уже решал Иван, что вот оно, то место, но и трупы были чужие, и место, приглядясь, не то. И уже с отчаянием близ самого вечера понял Иван, что не найдет соратника, заплатившего жизнью за его, Иванову, жизнь. Не найдет даже мертвого! Была слабая надея, что подобрали, но, порысив вдосталь и вдосталь насмотрясь на неисчислимые навалы мертвяков, понял Иван, что тут считать приходит не на единицы, на тысячи и хоронить – ежели будут хоронить! – придется их по многу десятков в общей яме…

Смертно уставший, неспособный уже дивить чему-либо на свете, нос к носу столкнулся Иван в поздних сумерках со своим Гаврилою. Они обнялись.

Гаврила с конем и телегою перебрался на сю сторону ради добычи и ратной справы, которую намерил подбирать в поле, не надеясь уже обрести живым господина своего. Перемолвили.

– Иди сбирай! – решил и разрешил Иван, памятуя, что иного времени не будет и уже завтра, что поценнее, подгребут себе великие бояре да князь. – Смотри только не разволокли бы тебя самого дорогою!

На той стороне, с трудом разыскав свой шатер, Иван кое-как залез под ряднину и, не покормивши коней, не скинувши платья, не сняв даже сапогов, заснул. Силы у него кончились. Полностью. Не слыхал Иван, как под утро явился усталый Гаврила, засыпал овса в торбы лошадям, затянул, покряхтывая, в шатер увесистые кули и, тоже не раздеваясь, лишь стянув с себя и с господина чоботы, повалился рядом на рядно и уснул, согревая бок бесчувственного, оцепенелого Ивана. Оба выложились до предела сил.

Спали. А вокруг суетливо пошумливал стан, топотали скотинные стада, вели диковинных зверей – верблюдов, стонали раненые, высоким голосом читал над кем-то отходную священник, уцелевшие воины с бранью делили татарские порты и рухлядь, подчас густо замаранные кровью, ругались бояре, наводя порядок в полках, какие-то дружинники на загнанных вусмерть конях возвращались из-за Красивой Мечи, и сменная сторожа торопилась встречь, цокая копытами по наспех наведенному наплавному мосту через Дон. Ржали кони, и только порою, мгновеньями, когда стихал неусыпаемый гул ратного стана, издали доносило тоскливым волчьим воем, особенно жутким для тех, кто, неподобранными, лежали до сих пор в поле, с отчаянием уже сожидая спасительной утренней зари.

Глава 3

Восемь дней стояла на костях московская рать. Восемь дней отпевали павших и погребали трупы.

Милосердное небо не долго баловало русичей, к исходу недели начались дожди. Уже дошли вести о литовских шкодах: Ягайловы уланы совершили разбойный набег на обозы идущей домой новгородской рати. Доносили и о безлепых случаях грабежей в рязанской земле, через которую сейчас тянулись бесчисленные ордынские стада и возы с ранеными и добром.

Литвины пришли и ушли, их и нагнать было немочно, но пакости от бояр рязанских вызвали у Дмитрия праведный гнев, тем более неистовый, что его всячески раздували Акинфичи, наплетя в уши великому князю полные короба всяческой были и небыли – и про Олега, и про Боброка, якобы мирволившего рязанскому князю, и про грабежи, раздутые донельзя. Грабежи на Рязанщине, в приграничье, были делом обычным: грабили татары, грабили и татар, разбивали купеческие караваны, мелкие володетели нападали друг на друга, и дикую вольницу эту утихомирить не могла никакая власть. Но предлог был найден, дабы вновь, нарушив свои обещанья и хрупкий мир, попытаться наложить длань на своевольное Рязанское княжество.

Полки шли домой, готовые к бою. Олег, вызнав о намереньях великого князя московского, не выстал на брань, предпочел уйти из Переяславля, куда уже из Москвы Дмитрий направил своих наместников. Как прежде, его подвели нетерпенье и гнев. Завистливый гнев, ибо к Олегу у московского володетеля было то же сложное чувство ревнивой зависти, что и к Ивану Вельяминову, что и к Дмитрию Михалычу Боброку, что и порою даже к молодшему себя двоюроднику Владимиру Андреичу Серпуховскому. И когда на совете княжом Боброк попытался напомнить о союзном договоре с Олегом, который именно теперь вовсе нелепо было нарушать, Дмитрий сорвался и в первый – к счастью, и в последний – раз накричал на шурина.

Кричал безобразно, с провизгом, дергаясь всем своим большим, широким и тяжелым телом, видя, как каменеет чеканное лицо Боброка, как бояре низят и отводят глаза (всех, даже Акинфичей и иже с ними, чьи поземельные вожделения простирались к Мещере и к рязанскому правобережью Оки, смутила – хотя и жданная, и заботно подготавливаемая, но все же отвратная нелепой грубостью своей – выходка великого князя),