Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

— Сколько же времени растут здесь травы?

— Редко раньше троицы вода с лугов сбегат, а с петрова дни завсе покос починам.

— Так что же получается? — прикидывал Журавский. — Только месяц.

— А поспеват, слава богу, родить.

— Да! — восхищался Андрей. — Провести бы пешком по такой жаре средь этих трав генерала Зиновьева вместе с Победоносцевым!

— Слава господу, что к нам не токо енералы, а и урядник по целым годам не заглядыват, — не понял шутки Ефим Михайлович. — Одно изгальство от них! Вот расскажу тебе, Андрей Владимирыч, как наши деды тут починали: приглянулись им эти места, и основали они на Цильме скит — обчо хозяйство, значит. По записям, полтораста лет назад в этом Омелинском скиту жило сорок человек. А через год, опосля сожжения Великопоженского скита, стал быть, в одна тышша семьсот сорок четвертом году, поступат наказ из городу Архангельску: по воскресным дням и престолам бывать всем поголовно в Усть-Цильме на увещаниях у попа-словоблуда. Значитца: принять нову веру да кажинну неделю за полсотни верст по энтому вот пути к попу на поклон топать. А как соблюсти в пургу, мороз аль распуту? Великопоженцы из-за одной токо веры пожгли себя!

— Чем же кончилось, Ефим Михайлович?

— Истовы ушли к Покойным, это место такое, ишшо верст за сто на реку Тобыш, а большинство наших в разны хозяйства осели тутока.

— Ефим Михайлович, — осмелился Андрей, — оттого что отвергли вы церковный брак, утверждают о распространении блуда среди старообрядцев.

— А где его начисто нет: средь зырян-нововерцев аль самодей-язычников? Токо скажу тебе: не мы блудим, егда телом дерзаем, а церковь блудит, егда ересь держит.

Андрей не стал больше касаться этой щекотливой темы.

Накоротке заночевав в первом цилемском выселке Рочевском, к обеду следующего дня, обогнув десятиверстный «нос», образованный петлей реки напротив трусовского взгорья, причалили они к самому большому цилемскому селу, высившемуся двумя десятками подворий на высоком отлогом холме.

Дома у Ефима ждали их жарко натопленная баня, румяные шаньги, рыбники, моченые ягоды. Мясного, молочного и спиртного по случаю поста не полагалось.

Журавский, захваченный усть-цилемской «горкой», впервые смог как следует рассмотреть северный дом, хотя понимал, что у старосты и духовного наставника, к тому же и писаря, он мог быть и необычным. Поставленный окнами к солнцу, имел он стряпчую с осадистой глинобитной русской печью, две горенки-светелки, темную «моленну» — боковушку со строгими ликами святых угодников, вырезанными на долбленых липовых досках. Под иконостасом лежала темно-зеленая стеганая подушка и висели на стене две лестовки. «Как поклон, так пальцы отсчитают зубец, — подумал Андрей. — Сто поклонов — одна лестовка». Задняя половина дома была отведена хозяйственным службам: хлевам, сеновалу, а поскольку скота держалось много, то задняя половина была больше передней. Все это староста показывал с достоинством, но без тени хвастовства.

— И у всех такие дома? — расспрашивал Журавский.

— Есть в нашем селе и поболе и помене. У кого како хозяйство, скоко в доме добытчиков.

— Байна, Ефимко, поспела! — донеслось из сеней.

— Пойдем-ко, Андрей, похлешшомся.

— Да я всю дорогу купался, чистый.

— Байна не токо для чистоты, а и для здоровья. Знат, скусу ты в ей не знашь. Пойдем-ко со мной...

К вечернему чаепитию подошел Степан, охотник из верхнего села Савино, о котором староста говорил еще дорогой как о будущем проводнике Журавского от Трусова до предгорьев Тимана к истокам Пижмы.

— Справил я твои дела, Степко, — говорил ему за чаем староста. — Казначей помог. Вишь, я не знаком с новым воинским начальником.

— Благодарствую тебя, Ефимко.

— Погодь благодарить. Казначей наказывал провести господина Журавского, — показал он на Андрея, — до Левкинской.

— Неколи бы счас, Ефимко, покос подоспел...

— Арсений не отговаривался, когда надо было идти за твово сына в воинско присутствие, — поднял на него глаза староста. — И от себя говорю: надо провести добром.

— Да кака может быть говоря: надоть, стал быть, надоть, — враз подобрел Степан. — Я ведь к тому, што хлипкой он, сдюжит ли? — попытался сгладить свою промашку хитроватый охотник, нимало не смущаясь слушавшего их Журавского.

— Сдюжит, Степко, проверено. Да и ты его поостерегешь. Женка! — окликнул Ефим жену. — Направь наутро Андрею мою охотничью справу, да спеки утресь подорожников. Ты ведь, Степко, на конях прибег? — вновь обратился он к Степану.

— А как же ишо, Ефимко? Река начисто обсохла в верхах.

— Лишний груз бросишь у меня, второго коня приведешь поутру ко мне, седельце Андрею слажу... Пойдем-ка со мной, Андрей Владимирыч, наверх в катагар[6] и повершим там нашу говорю, — поднялся из-за стола Ефим. — Все одно женка в пост-от бока-ти погреть не даст...

Проговорили они под мягким светом белой ночи до утренней зари. Говорил больше Ефим, рассказывая о житье-бытье, о людях, об обычаях. Узнал в ту ночь Андрей, что ни школы, ни больницы, ни магазина по всей Цильме нет; не было в Трусове и церкви, хотя и центральное село. Все деревни по реке были приписаны к Усть-Цилемской волости, а потому не полагалось тут и урядника.

— Нужды в ем нет, — рассуждал Ефим. — Почитай, пять родов и проживат во всех цилемских селениях: Рочевы, что по-зырянски русски значит, Дуркины, Чупровы, Ермолины — те из новгородских и московских земель; верстах в тринадцати вверх по Цильме два брата Носовы два выселка почали: Филипповской и Ортинской. Срамота одна: огороду высоченну меж выселков сгородили, дак ишо через жердье тупичами — топорами, по-вашему, — кидаются — эка злость промеж родных братьев из-за кажинной поскотинки. И скажи на милость: в роду така злость ведется и топерь, да и супротив других цилемских родов Носовы завсе кобенятся, возвеличиваются. Вот тебе, Андрей Владимирыч, достаток, раздолье наши в глаза кинулись, опять же гостеприимство и согласие — все это есть, но и злости хватает промеж друг дружки. Есть и бедность: по семь с полтиной податей не кажинна семья может выплатить.

— Откуда бедность: лугов достаточно, дичи, рыбы — полно?

— Это забыль, правда,