Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

– Но ведь это же действительно звучит несколько еретически? – с ощутимым сомнением сказал Алексей Викторович.

– Не совсем. У Григория Нисского прохождение через тьму – лишь один этап на пути к Богу. И с точки зрения объема текста этап не очень большой. В аллегорическом смысле Григорий Нисский интерпретирует его как прохождение через непознаваемость, что вполне согласуется с общим настроем апофатического богословия. Более того, в его книге это прохождение через темноту окружено традиционными образами света и до, и после него.

– Тогда чем же этот отрывок проблематичен? – переспросил Андрей. Было видно, что то ли какая-то часть дилеммы ускользает от него, то ли сама эта дилемма и спор вокруг нее кажутся ему беспредметными.

– В контексте книги, строго говоря, почти ничем. Дело не в самой «Жизни Моисея», а скорее в том месте, который этот отрывок занял в богословской и мистической традиции. Его история сложилась совсем иначе, чем история остальной книги. В рамках и богословских споров, и церковной истории в целом этот отрывок оказался едва ли не самым главным, что о «Жизни Моисея» известно. Довольно быстро он начал существовать почти что отдельно от всей остальной книги. Его читали и перечитывали. Иногда к нему возводят чуть ли не всю традицию и богословского, и личностного понимания прохождения через темноту. Особенно ее мистическую составляющую. Хотя сама по себе эта традиция, конечно, восходит к Распятию.

Все замолчали.

– А что с древнееврейским текстом? – через несколько минут, нарушая молчание, спросил Саша. – Андрей ведь успел переписать кусок из него.

– Он еще более странный, – ответил Натан Семенович. – Чтобы не волновать зря наших коллег-востоковедов с улицы Каляева, я попросил одного старого верующего человека помочь мне с переводом. Но и он был крайне озадачен прочитанным.

– Дословно, – продолжил Андрей, доставая из кармана лист и его разворачивая, с Натаном Семеновичем он эту странную историю уже обсуждал, – это переводится так: «Сфера стойкости открывается от старой крепости, построенной на переломе времени. Дорога к крепости ведет вдоль потока, начинающегося от истока настоящего и спускающегося к морю без ворот. Но самого моря от крепости он не увидит. Здесь последняя из наших законных цариц выбрала сферу стойкости против злодея и узурпатора. Поднявшийся к крепости может ее узнать. Увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть».

– Белиберда какая-то, – разочарованно сказал Саша.

– Возможно, – ответил Натан Семенович; он поднялся и продолжил рассуждать стоя: – Но скорее это выглядит собранием частых мистических формул и метафор, довольно распространенных во многих религиях, не только монотеистических, хотя в первую очередь, конечно, монотеистических. И еще. Во втором фрагменте, как мне объяснил все тот же мой знакомый, есть любопытная деталь. Сферами в мистическом иудаизме принято называть ипостаси внутренней природы Бога, в той форме, в какой они могут быть явлены человеку.

Все молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить услышанное.

– Итак, – подытожил Валера, – если предположить, что все это вообще имеет хоть какой-то смысл, то перед нами два мистических текста. Один из них нам понятен очень приблизительно; второй непонятен совсем. Связь между ними тоже неясна. Никакого отношения к России, как кажется, они не имеют. Как они оказались в монастыре и зачем их хранили в тайнике, тоже непонятно.

– Как раз связь с Россией в данном случае относительно ясна, – возразил Натан Семенович. – Из общих соображений, конечно. С точки зрения оснований культуры русская культура действительно выстроена на двух основах: еврейской и греческой, библейской и византийской. Но это, так сказать, с формально-исторической точки зрения. А вот с историко-фактической точки зрения здесь полный туман. На уровне фактического культурного сознания эта двойственность обычно остается за рамками привычной рефлексии и осмысления. Поэтому удивительно скорее осознание этого факта людьми, которые выбор делали.

– Не вижу здесь никакого факта, – довольно резко сказал Сергей, который до этого молчал. – Известные мне факты, как мне кажется, говорят как раз об обратном. То есть я понимаю, что теперь, чтобы просто быть русскими, нам нужно разрешение от вас, историков, но тут, кажется, и историки не спорят. Восточные славяне пришли с юго-запада и заселили нынешнюю Центральную Украину, а потом районы к северу от нее. По крайней мере, меня так учили. По русскому историку Карамзину.

Сидевшие за столом с некоторым удивлением на него посмотрели, а Натан Семенович взглянул на Петра Сергеевича и покачал головой.

– В первую очередь мы славяне, – продолжил Сергей. – Со своим характером, обычаями, привычками, образом жизни; когда-то даже были со своими богами. Потом, конечно, на нас могли влиять евреи, греки, финно-угры, татары, хоть папуасы, но саму сущностную и глубинную основу это не меняет.

Натан Семенович сел и налил себе еще чаю; продолжать этот разговор ему стало неприятно и неинтересно. Но тут довольно неожиданно вмешался Петр Сергеевич.

– Теория Карамзина, – медленно, но вполне отчетливо сказал он, – в то время не была единственной. Ломоносов считал, что Россия пришла с севера и, только уже сложившись в некоторых своих бытийственных основах, соприкоснулась со встречными влияниями и подверглась частичным трансформациям в тот период, который мы называем киевским.

– И у этой теории есть хоть какие-то разумные основания? – спросил Алексей Викторович.

– Как мне кажется, – все так же спокойно ответил Петр Сергеевич, – более чем. То, что она была отвергнута немцами из Академии, частично связано с политическими причинами, а частично с тогдашними научными представлениями о доказательной базе в историографии.

– Тогдашними? – переспросил Валера.

– Тогдашними. Ломоносов выводил свою теорию из соображений, которые мы бы теперь назвали этнографическими, а американцы антропологическими, академики же считали необходимым основываться на прямых указаниях письменных документов, относящихся к соответствующему периоду. В первую очередь, на «Изначальном своде». Поездки по деревням, как мне кажется, им вообще казались не имеющими никакого отношения к делу. Да и не хотелось им этим заниматься, наверное. А Ломоносов деревню и деревенский быт знал и так; ему не нужно было никуда для этого ездить.

– И это изменилось, – удивленно сказал Андрей.

– Да, – ответил Петр Сергеевич. – Вы это и без меня знаете. Теперь «Повесть» не кажется нам таким уж надежным источником информации, особенно в ее ранних частях, а при анализе генезиса современная наука все больше апеллирует к этнографическим находкам и соображениям. Кроме того, Киевская Русь очень позднее понятие.

– Почему же нас этому не учили? – удивился Валера; он неожиданно понял, что поверил в эту теорию сразу и безоговорочно. – Ведь все-таки Ломоносов.

Все снова на несколько минут затихли.

– Мне неловко возражать Петру, – сказал Натан Семенович. – Мы с ним где только вместе ни бывали. Но давайте смотреть на эту теорию более трезво. Дело не в Ломоносове и даже не в Карамзине, хотя определенная политическая программа у Карамзина, конечно же, была, в том числе и когда он предпочел безоговорочно опираться на летописи, – а в наличии или отсутствии доказательной базы.

– Но она есть, – горячо ответил ему Валера. – То, что мы находим на севере, действительно все больше расходится с тем, что мы учили на основе предполагаемой Киевской Руси. И в деталях, и даже в некоторых основах. Что довольно странно для единого государства. И даже для единого культурного мира. Не случайно в самые тяжелые годы Россия отступала именно на север. И к пресловутой русской зиме, которая якобы побеждает во всех войнах, это