Стужа - Рой Якобсен

— Припоздали вы с путешествием, — сказал мужчина.

— Через неделю еще больше припоздаешь, — обронил Гест.

Незнакомец усмехнулся, с удивлением, впустил Геста в дом, закрыл дверь и пригласил его сесть у очага, где поблескивала кучка углей. Гест поблагодарил, прихватил по дороге парочку поленьев и начал раздувать жар, но лишь один уголек налился багрянцем, точно бычий глаз, затрепетал алой рыбкой и брызнул снопом искр. Тут Гест ощутил болезненный пинок под зад, от которого перелетел через очаг и врезался головой в лавку. Двое мужчин, явившиеся невесть откуда, прижали его к полу, надели на ноги цепи. Он закричал, что они совершают большую ошибку, ведь он всего-навсего маленький человек, ярлов трэль, тварь Божия… Но детина, впустивший его в дом, захохотал: дескать, они тут всякого ворья навидались.

— Ты кто такой? — спросил он, велев тем двоим забрать у него оружие и деньги.

Они посадили Геста на лавку, прицепили цепи к кольцу, вделанному в камень под очагом. Главарь открыл кошелек, пересчитал серебро. Двое других сидели у огня, многозначительно и удовлетворенно поглядывая друг на друга, потом принялись швырять в Геста деревянные чурки, оглушительным хохотом встречая его отчаянные попытки уклониться от ударов.

— Богач! — Главарь прищелкнул языком и высыпал серебро в кошелек. — Где своровал?

— Серебро не ворованное. Оно принадлежит Кнуту священнику, клирику Эйрика ярла из Трандхейма.

Одна из чурок угодила ему в лицо, расквасила нос, разбила губу, парни весело заулюлюкали и продолжили свою забаву. Главарь спрятал кошелек за пазуху, сгреб Геста за грудки, поднял повыше, насколько позволяли цепи, всмотрелся в разбитое лицо, словно выискивая какой-то секрет.

— Ты сюда не пешком добрался, — произнес он. — Где твой конь и снаряжение?

Гест рассказал.

— Там вы и священника найдете, — добавил он. — Он подтвердит, что я говорил чистую правду.

Главарь недовольно заворчал, отпустил его, сделал знак остальным, те быстро оделись и ушли. Гест закрыл глаза, вернее, веки сами опустились, но даже оклематься не успел — отворилась другая дверь, вошла старуха в сером платье, прищурясь, глянула на очаг и спросила, что тут за шум.

— Иди спать! — гаркнул главарь.

Но старуха заметила Геста:

— Это ж ребенок совсем.

— Ворюга он! Иди спать!

Гест смочил губы кровью, объяснил, зачем он здесь, но не понял, произвело ли это на нее хоть какое-то впечатление.

Она открыла матерчатую сумку, достала грязный лоскут, принесла миску с водой и принялась смывать кровь с его лица. Гест заметил, что на морщинистой ее шее болтается серебряный крест с мелкими красными камешками, похожими на мороженую бруснику или на слезы, что Сын человеческий пролил над заблудшими мира сего.

— Мы посланы Богом, — внезапно сказал он. — Бог желает, чтоб вы нам помогли.

Она велела ему замолчать, продолжая оттирать кровь. Главарь тем временем сел, вытащил откуда-то маленький деревянный бочоночек, положил его на колени. Снаружи донесся шум, дверь открылась, в комнату, пошатываясь, ввалился Кнут священник, в волосах и бороде у него белел иней, за спиной — те двое парней, тут только Гест смекнул, что все трое — родные братья. Старший встал, неодобрительно глядя на клирика.

— С виду вроде бы и впрямь монах, — сказал он. — Ну, так что, брехун этот правду говорил? Или ты прикидываешься?

Кнут не мог выдавить ни слова.

— Священник он! — крикнул Гест. — Покажи ты им, что умеешь! Прочти молитву!

Клирик, вконец павший духом, начал чуть слышно читать молитву, братья слушали, насмешливо ухмыляясь. Старший опять сел на почетное место, взял в руки бочонок, велел младшему сходить за едой и энергично стукнул костяшками пальцев по донышку.

А Кнут священник продолжал свою ревностную молитву, sursum corda…[65]И Гест понял, что он готовится умереть. И вошли они в это медвежье логово с открытыми глазами, sursum corda, но дальше были произнесены другие слова, которые, как он знал, означали: «Сатанинское отродье, они пришли с огнем и мечом, со штурмовыми лестницами, и стены каменные треснули…» — так франкский монах Аббон говорил братьям своим, когда норманны брали штурмом Париж, и он едва не засмеялся, но тут старуха шваркнула на стол миску.

— Коли он вправду священник, — воскликнула она, — то я хочу, чтобы он крестил моих сыновей!

— Ты можешь сама попросить его, — сказал Гест.

— Можешь окрестить моих сыновей? — крикнула она, словно клирик совершенно оглох.

Кнут кое-как собрался с духом и поднял голову, потом наконец вымолвил:

— Да, могу по крайней мере осенить их крестным знамением, но о самом крещении речь пойдет, только когда они лучше познают вероучение, ибо Господь не принимает к Себе несведущих…

— Тогда вы останетесь здесь, пока ты не научишь их вере, — решительно заключила старуха.

Кнут опять воротился к страстям блаженной памяти Аббона. Не желал ни подняться с ледяного пола, ни поесть, невзирая на тычки, которыми его награждали братья. Гест же, напротив, умял подчистую то немногое, что ему бросали, но пива пил мало, не в пример братьям, хлеставшим кружку за кружкой.

Младший сызнова принялся швырять в Геста чурками. Звали его Ивар, старшего — Дромунд, среднего — Хадди. Ивар повторил, что не верит ни этим разговорам насчет вероучения, ни тому, что они духовного звания, наверняка обыкновенное ворье, потом вдруг ухмыльнулся и предложил оставить Геста ночевать на улице: мол, поглядим, вправду ли Белый Христос простер над ним длани Свои.

Братьям замысел понравился.

Хадди отцепил цепи от кольца, выволок Геста наружу, приковал к столбу посреди двора. Гест видел черную змею реки в долине, слышал холодный голос воды, крики старухи, просившей за него, однако Дромунд отпихнул ее в сторону.

— Пошли в дом, позабавимся со священником, — сказал он.

Гест осторожно положил щеку на колкую траву.

Над ним величественной завесой колыхались всполохи северного сияния, из дома долетали возгласы, смех, сдавленные крики. Дверь распахнулась, Ивар, пошатываясь, выбрался наружу и помочился Гесту прямо в лицо — для сугреву. Немного погодя явился Хадди, за ним Дромунд, и Гест подумал, сколь унизительна такая вот смерть, начал молиться, но был не в силах произнесть ни sursum corda, ни magnus es, Domine, et laudabilis valde…[66]и дивился страху перед молитвою, перед последней надеждою. Но в конце концов все же попытался и обнаружил, что слова легко слетают с губ, смиреннейшие стихи, мало-помалу голос замер, а он вновь согрелся, боль в спине утихла, он сумел повернуться на бок, однако по-прежнему не слышал своих слов, сквозь тонкую корочку льда видел искристое звездное небо.