Белая ворона - Владимир Лазарис

и Марианна Вульф — литературный критик, женщина острого ума и тонкого вкуса. К сожалению, ее острый ум и тонкий вкус кончались там, где начинались наряды и макияж. Шестидесятилетняя Марианна ярко красила губы, густо румянила щеки и в любое время года носила некое подобие хитона из мешковины и красную шляпку с небольшими полями. Марианна пребывала в убеждении, что она все еще неотразима. Она-то первой и открыла талант в худощавом молодом человеке высокого роста с серыми глазами и римским носом, который обычно не принимал участия в обсуждениях, а только молча слушал и разглядывал публику. Его звали Сергей Козырев. Он опубликовал в «Сумерках» неплохую повесть «Эшафот» о декабристах, и ходили слухи, что он уже заканчивает гениальный роман. А о щедрости Самуила Марковича ходили легенды, и кроме постоянных авторов «Сумерек» в салоне вечно толклось пол-Берлина русско-еврейских эмигрантов. Там можно было поесть в любое время суток, а то и переночевать; встретить приезжавших из России литераторов, а зачастую и немцев — специалистов по русской словесности, которые только понаслышке знали о русской душе и очень хотели увидеть ее воочию; мужчин и женщин любой национальности, которые не имели никакого отношения ни к литературе, ни к словесности, а просто забредали в салон с кем-то из своих знакомых; там распространялись самые свежие литературные и весьма далекие от литературы сплетни, там всегда можно было почитать свои произведения и послушать, что о них думают завсегдатаи салона.

Прислуга еле успевала приносить бутерброды и уносить пустые бутылки, шалея от несмолкаемого шума голосов и от грохота фортепиано, на котором спьяну играли все кому не лень.

Когда Лина появилась в салоне об руку с Дометом и с Ассад-беем, Рита негромко заметила:

— А вот и Лина прискакала на своих арабских жеребцах.

Гости покатились со смеху.

Немного смутившись от такого количества людей, говоривших и по-русски, и по-немецки, Домет искал глазами, нет ли кого знакомого, как вдруг услышал:

— Азиз, Азиз!

Домет обернулся и увидел поэта Фридберга. С годами тот как-то усох и отрастил эспаньолку. Фридберг представил Домета собравшимся, а потом поднял тост за встречу.

— Тут всегда так много народу? — спросил Домет.

— Это что! — присвистнул Фридберг. — Приходите на Новый год. Тогда люди на лестнице будут сидеть. Давайте-ка еще по одной, чтобы лучше писалось.

— Я тут на днях в «Калинке» был, — вспомнил Домет. — Вы там больше не работаете?

— Нет, — Фридберг поскучнел. — Другие времена наступили. Немцы не хотят, чтобы их обслуживали евреи. Давайте лучше выпьем за нашего благодетеля Самуила Марковича. Как-никак, его деньги пропиваем.

Они выпили еще по одной и пошли к столу.

Домет сел рядом с Линой и увидел, как она прижалась к Ассад-бею, положив себе на колено его руку. Губы у нее были полуоткрыты, а глаза знакомо мерцали. Но Ассад-бей смотрел через стол на крашеную блондинку с оголенными плечами. Та вставила сигарету в длинный мундштук и выпустила в его сторону колечки дыма. Ассад-бей втянул дрогнувшими ноздрями дым, и блондинка усмехнулась. Лина вскочила и выбежала из комнаты. Блондинка хрипло расхохоталась.

— Я слышала, вы — писатель? — при электрическом свете ее оголенные плечи казались мраморными.

— Да, — ответил Ассад-бей, не спуская с них глаз.

— И о чем же вы пишете?

— Сейчас — о любви.

— О! О ней я могу вам многое рассказать. Хватит на десяток романов. Только здесь очень душно. Не хотите ли погулять?

— С удовольствием, — быстро ответил Ассад-бей и еще быстрее исчез вместе с блондинкой.

Лина вернулась со зло прищуренными глазами и со свежей помадой на губах.

— Вы — мой единственный друг, Азиз, — сказала она, усаживаясь на свое место. — Вы меня не бросите? А что вы пьете? Шампанское? Нет, от него я пьянею, лучше налейте мне водки.

Дождавшись, пока Лина залпом выпила рюмку, Домет спросил:

— Вы его любите?

Она кивнула.

— А он вас?

Она отрицательно помотала головой.

— Почему же вы не порвете с ним?

— Потому что без него не могу.

— У него есть другая женщина?

— Есть. Какая-то баронесса. Покупает ему костюмы, сорочки, туфли.

— А вы?

— Что я?

— Вы ему тоже что-нибудь покупаете?

— Я же не баронесса. Я перепечатываю его рукописи.

4

Адель настойчиво просила Домета снять им квартиру в Берлине, но ему такая перспектива не улыбалась. Он посылал Адели денежные переводы и считал, что Гизелла должна быть с бабушкой. Он вообще хотел подать на развод. Но о разводе Адель и слышать не хотела. Курс марки был высоким, и она жила в Палестине припеваючи. К тестю с тещей Домет не заглядывал до тех пор, пока от Адели не пришло письмо, где она сообщала о смерти матери и просила навестить «бедного папочку».

Домет долго откладывал этот визит. Но, если он хотел держать Адель в Хайфе, надо было выполнить ее просьбу, и он пошел к тестю.

Домет ожидал увидеть спившегося, нищего старика, а, к своему удивлению, увидел бодрого, явно помолодевшего герра Кебке в новой пиджачной паре и в добротных туфлях на каучуковой подошве.

— О, Азиз! — весело крикнул герр Кебке при виде зятя. — Эх, и тяпнем мы сейчас на радостях! — он хлопнул зятя по спине, но, опомнившись, сложил руки на груди и скорбно поджал губы.

— Вот ведь горе какое! Моя бедная жена… Проходи, зятек, проходи.

Они сели в большой комнате, где почти ничего не изменилось с тех пор, как Домет пришел сюда свататься. Разве что между ангелочками висел большой портрет фюрера, а на камине стояла маленькая фотография фрау Кебке с черной ленточкой и фотография самого герра Кебке в новой форме.

— Вы что, служите? — спросил Домет.

— Служу, — герр Кебке гордо вздернул подбородок. — Сейчас выпьем, и я тебе все подробно расскажу. Гретхен!

Из кухни выглянула грудастая, веснушчатая девица лет двадцати в пестром платье.

— Принеси-ка нам шнапсу и что-нибудь закусить.

Домет посмотрел на девицу и, переведя взгляд на герра Кебке, спросил:

— Это кто такая?

— Это… племянница фрау Кебке. Из деревни выписал, чтобы по хозяйству помогала.

— Да какая я племянница! — грубым голосом сказала девица, внося бутылку с рюмками. — Живут они со мной. Жениться обещали.

— Молчи, дура! — огрызнулся герр Кебке. — Ставь на стол и убирайся! Стой, тащи еще закуску.

Гретхен принесла хлеб, масло, сыр, колбасу, и герр Кебке одобрительно хлопнул ее по заднице. Она взвизгнула.

— Ничего не поделаешь, мертвым — мертвое, а живым — живое, — покачал головой герр Кебке и, налив рюмки, добавил: — За встречу!

Судя по настоящему шнапсу, герр Кебке поднялся на новую ступень общественной лестницы.