Твардовский - Андрей Турков

Не он ли в своих записях корил поэта-земляка: «…жил будто бы „у истоков“», то есть не в столице, но о чем знал, не писал, а писал без конца и без устали свои «росы-косы», «криницы-медуницы», — и словно бы продолжал в стихах:

Жить бы мне век соловьем одиночкой В этом краю травянистых дорог, Звонко высвистывать строчку за строчкой, Циклы стихов заготавливать впрок. О разнотравье лугов непримятых. Зорях пастушьих, угодьях грибных. О лесниках-добряках бородатых. О родниках и вечерних закатах. Девичьих косах и росах ночных… Жить бы да петь в заповеднике этом, От многолюдных дорог в стороне, Малым, недальним довольствуясь эхом — Вот оно, счастье. Да, жаль, не по мне.

Однако, при всей насущной необходимости поспевать «за бегущим днем» с его заботами и проблемами, Твардовский отнюдь не чурается «соловьиных» тем и не собирается отдавать их «на откуп» другим:

Да! Но скажу я: без этой тропинки, Где оставляю сегодняшний след, И без росы на лесной паутинке — Памяти нежной ребяческих лет — И без иной — хоть ничтожной — травинки Жить мне и петь мне? Опять-таки — нет… …Просто — мне дорого все, что и людям. Все, что мне дорого, то и пою.

(«Жить бы мне век соловьем-одиночкой…»)

И в стихотворении «О сущем»:

Мне славы тлен — без интереса И власти мелочная страсть. Но мне от утреннего леса Нужна моя на свете часть; От уходящей в детство стежки В бору пахучей конопли; От той березовой сережки, Что майский дождь прибьет в пыли…

Еще в годы войны поэт записывал, что ему кажется: «Только теперь… научился любить природу, не только загорьевскую, смоленскую, не только даже русскую, а всю, какая есть на божьем свете. Любить, не боясь в чем-то утратиться…»

Примечательны строки в цитируемом стихотворении — о том, что автору «нужна часть» — и «от моря, моющего с пеной каменья теплых берегов».

И не выглядит ли как некий набросок, эскиз, увы, ненаписанного стихотворения запись в поздней рабочей тетради (5 декабря 1962 года):

«Сосны той породы, которая, говорят, на всей земле вымерла лет 30 000 тому назад. У них нет родни ни в этих горах Кавказа… ни на Урале, ни на Д Востоке, ни в Канаде, нигде. Одинокое, отчужденное племя сосен, как будто знающих что-то свое, но и живущих уже, как во сне, за чертой своего века. Как выразительно, что они сбились у самого моря, сливают свой шум с его шумом и „жаханьем“, — им есть, должно быть, о чем поговорить: у моря век еще куда более древний.

Крупные круглые электрофонари там-сям меж этих сосен, как в какой-нибудь древней пещере. От дождя поутру хвоя этих сосен под ногами — обычно светло-рыжая, красная, верней сказать, гнедая и блестящая, как эта масть на добром сытом коне. Вот и конь — древнее вымирающее животное».

Не ощутимо ли, что и пишущему «есть о чем поговорить» с новыми, казалось бы, экзотическими «собеседниками» и что свежим впечатлениям и краскам «отзываются» знакомые и дорогие еще с давних детских лет?!

«Вчера открыл новый маршрут… по побережью, — записано в те же декабрьские дни, — красиво до слез».

В пейзажной лирике Твардовского с давней поры нередко проступает как бы «второй план» — мысль или, может быть, скорее чувство соответствия круговорота природных явлений срокам человеческой жизни.

Я не пишу давно ни строчки Про малый срок весны любой; Про тот листок из зимней почки, Что вдруг живет, полуслепой; Про дым и пух цветенья краткий. Про тот всегда нежданный день, Когда отметишь без оглядки, Что отошла уже сирень; Не говорю в стихах ни слова Про беглый век земных красот, Про запах сена молодого, Что дождик мимо пронесет, Пройдясь по скошенному лугу; Про пенье петушков-цыплят, Про журавлей, что скоро к югу Над нашим летом пролетят; Про цвет рябиновый заката. Про то, что мир мне все больней, Прекрасный и не виноватый В утрате собственной моей…

(«Признание», 1951)

Не различимы ли за этим перечнем наши собственные весны, осени, закат, близящаяся зима?..

И только ли про осенний день сказано в более позднем стихотворении «Просыпаюсь по-летнему…»?

Приготовься заранее До конца претерпеть Все его отставания, Что размечены впредь.

Или в уже известном читателю стихотворении «Чуть зацветет иван-чай…»?

Увы, «доброй старости», о которой, по собственным словам поэта, «простодушно» мечталось порой, ему даровано не было…

Обложка последнего прижизненного сборника стихов поэта «Из лирики этих лет». 1967 г.

Письмо из действующей армии: «Дорогой Твардовский! Очень хочется мне пожать Вашу руку, руку поэта, за Вашего „Тёркина“…» 10 марта 1943 г. Из архива А. Твардовского

Глава десятая
ОБЛАВА

«Время — точно опустело, — записывал Твардовский летом 1965 года, через несколько месяцев после смещения Хрущева, находясь в санатории „Барвиха“. — Действительно, читаю газеты, живу среди читающих газеты, и даже редактирующих их, среди членов коллегий министерств, как мой сосед по столу… и повыше — маршалов, министров, крупных пенсионеров, коим по самой их сути полагается быть „политиками“, и никаких „дискуссий“, мнений, рассуждений о проживаемом времени, — как ничего не произошло и не происходит: уженье рыбы, домино, кино — и всё. Разговоры на редкость однообразные, плоскошуточные, пустоутробные. Время точно онемело, — в нем умолк нескончаемый затейник-оратор, а на место его словно бы никто не пришел, — как бы все в ожидании…»

Дух и стиль клана «вышестоящих» запечатлен здесь весьма выразительно. Он и в «оттепельную»-то пору сказывался, когда тоже не раз всё и все «в ожидании» замирали. Тогда ходила шутка: вроде бы и «Шаго-о-м…» скомандовали, только вот «марш!» сказать забыли.

Теперь, однако, заминка была недолгой.

«Из Цензуры позвонили, — занес в тетрадь поэт-редактор 15 сентября 1965 года — снимайте статью Синявского — он арестован».