Деникин. Единая и неделимая - Сергей Кисин

31 марта началось традиционно — красные заваливали снарядами ферму. Главкому еще раз сказали, что хорошо бы сменить месторасположение штаба. Он вяло махнул рукой — теперь, дескать, незачем, завтра штурм.

В 7 утра Богаевский зашел к Корнилову доложить обстановку. Тот сидел перед закрытым циновкой окном, на столе была развернута карта Екатеринодара и стоял стакан чая. Богаевский отметил, что главком явно не спал после известия о гибели Неженцева. Его последними словами были: «А все-таки атаковать Екатеринодар необходимо: другого выхода нет…»

Через пять минут ферму потряс страшный грохот — прямое попадание гранаты в окно, снайперский выстрел, видимо, тоже с той стороны у мобилизованного красными офицера была «профессиональная привычка».

Корнилова швырнуло об печь, переломило ногу и руку. По левому виску текла струйка крови, была рана и в бедре. Вошедшего в момент попадания гранаты адъютанта поручика Долинского выбросило из комнаты, но даже не ранило. Другой адъютант корнет хан Разак-Бек Хаджиев (тот самый, который не дал ему застрелиться после провала мятежа) забежал в комнату и попытался поддерживать голову главкома на коленях. Генерал уже ничего не мог сказать, только тихо стонал. Видя, что Корнилов кончается, Богаевский вложил ему в руки маленький крестик, сделанный из восковой свечи.

Мистика была очевидная — вражеская граната попала в дом только одна, точно в комнату Корнилова, когда он был в ней именно один, и убила только его одного, не оставив другим ни царапины. Такое впечатление, что она именно ему предназначалась — уставшему от жизни, измученному поражениями и обманутыми надеждами.

Позвали Деникина. По суете и мрачным лицам он уже все понял, наследником был назначен еще при жизни Корнилова.

Подошел Романовский — «вы примете командование?». Тихо ответил «да». Карандашом на коленке нацарапал первое свое распоряжение, адресованное Алексееву: «Пишу отчет. В 7 часов 20 минут генерал Корнилов был смертельно ранен в здании штаба, через десять минут он умер. Я временно принял командование Добровольческой армией. 31 марта (13 апреля), 7 часов 30 минут. Генерал-лейтенант Деникин».

Чистый политес — «временным» он был, пока Алексеев не утвердит. Приехавший из Елизаветинской Алексеев тихо сказал: «Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог!»

«Не было ни минуты колебания, — писал Деникин позднее. — Официально по званию «помощника командующего армией» мне надлежало заменить убитого. Морально я не имел права уклониться от тяжелой ноши, выпавшей на мою долю в ту минуту, когда армии грозила гибель. Но только временно — здесь, на поле боя…»

Что он чувствовал в тот момент, сложно понять. То, что стал главным деятелем Белого движения? То, что достиг вершины военной власти на тот период Истории? То, что вся антибольшевистская Россия теперь будет смотреть ему в рот и жадно ловить каждое слово? Вряд ли. В том положении, в котором находилась Добрармия, речь могла идти лишь о грандиозной моральной ответственности как за всех тех, кто поверил в идею, так и за «светлую точку», которая не должна исчезнуть. Деникин никогда не был карьеристом, никогда не пробирался в лидеры. Он всегда был добросовестным и надежным исполнителем. Прекрасным Вторым, но никогда Первым. То, что случай вывел его в лидеры, в тот момент была его беда, а не удача. В случае победы еще неизвестно, как оно повернется в России, учитывая отсутствие у Деникина наполеоновских тенденций и массу желающих взобраться на Олимп. В случае же весьма вероятного под Екатеринодаром поражения — ему первому висеть на столбе. А стало быть, это — не порфира, а крест, который нести он должен до самого конца. Каким бы тот ни был.

Времени терять было нельзя, скрывать весть от армии бесполезно. На берегу Кубани, на откосе канавы на бурках разместились Алексеев, Романовский, Филимонов, Быч и Деникин. Посовещались коротко. Новый главнокомандующий отдал приказ к отступлению на север, в направлении станицы Старовеличковской. Остальные пути были отрезаны рекой и железной дорогой.

Телега с телом убитого генерала в сопровождении текинского конвоя двинулась к Елизаветинской. По дороге ее остановил генерал Алексеев, отдал земной поклон, долго смотрел в лицо покойного, потом поцеловал в лоб. Вероятно, говорил последнее «прости», примирившее обоих вождей-соперников. Через полгода он последует тем же путем…

В Елизаветинской тело положили в сосновый гроб. Трясущийся священник совершил скоропалительное отпевание (красные, приходя в станицы вслед за добровольцами, первым делом расстреливали священников — «за связь с контрреволюцией»). Гроб отвезли в немецкую колонию Гначбау, где тайно предали земле. Место разровняли, чтобы не было видно могилы. Рядом похоронили Неженцева. Сняли план местности в трех экземплярах, распределили между тремя людьми, чтобы вернуться и перезахоронить.

Все тщетно. Уже на следующий день в Гначбау пришли солдаты Темрюкского полка в поисках «зарытых кадетами сокровищ». Обнаружили свежие могилы, по погонам полного генерала опознали Корнилова. С гиканьем привезли тело в Екатеринодар, где толпа содрала с трупа последнюю рубаху, пыталась повесить на дереве, потом после различных надругательств оно было увезено на бойню и сожжено.