Шолохов - Андрей Воронцов

— В каком смысле? — удивилась Евгения Григорьевна. — Вы намекаете, что не он написал «Тихий Дон»?

— Знаете, — таинственно понизил голос Березовский, — мне сообщил человек, которому можно абсолютно доверять, что в газету «Правда» или в ЦК, или в РАПП приходила старушка, мать убитого белогвардейского офицера, и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу.

Евгения Григорьевна засмеялась.

— Вы что? — удивленно уставился на нее Березовский. — Хотя она и мать белогвардейца, но все же, знаете…

— Да нет, я не поэтому, — спрятала улыбку Левицкая. — Я, Феоктист Алексеевич, хоть убейте, не представляю, чтобы «Тихий Дон» написал белый офицер! Это вопрос не образования и даже не литературного таланта: офицеры не работают в поле, не ловят рыбу бреднем, по-другому ухаживают за женщинами… Уж я-то в юности видела, как они ухаживают! — лукаво сказала она.

Березовский несколько раз кряду мигнул. Эта мысль была для него неожиданной.

— Да, женщины, рыбалка… — промямлил он. — А вы в поведении Шолохова не заметили ничего антисемитского? — ни с того ни с сего доверительно спросил он. — Я, знаете, в разговорах с ним замечал…

— Что вы замечали? — прищурилась Евгения Григорьевна.

— Да такую, знаете, иронию… Одного еврея в Госиздате упорно называл станичником…

Левицкая снова засмеялась. Березовский, не сводя с нее внимательного взгляда, тоже нехотя улыбнулся.

— Это шолоховский юмор — с другим не спутаешь! — отсмеявшись, сказала Евгения Григорьевна. — Всего одно слово, а готовый анекдот! А вы говорите — «белый офицер»!

— Да это вообще-то не я говорю… — пробормотал Березовский. — Но неужели вы считаете, что эти погромные шуточки — остроумно?

— Феоктист Алексеевич! Не знаю, видели ли вы настоящие погромы, а я видела. Эти люди, погромщики, были страшно, сверхъестественно серьезны. Они не грабить шли — о нет! — а именно громить, как идут громить вражескую армию. И мне кажется, что если бы кто-нибудь пошутил над этой их серьезностью, дал понять, что теперь не война, или просто бы рассмешил, хотя бы и еврейским анекдотом, они бы посмеялись, пришли бы в себя и отправились восвояси. Юмор действует примиряюще. Вы думаете, почему евреи любят его? Разве Талмуд их учит юмору? А потому, что он хорошо снимает многовековое напряжение.

Березовский заскучал.

— Однако засиделся я у вас, — засобирался он, — пора и честь знать. Все же что-то не так с этим «Тихим Доном»! — бросил он, уже уходя. — До свидания, товарищ Левицкая.

Он ушел, а Евгения Григорьевна все думала об этом странном разговоре. Ей приходилось читать сочинения Березовского: одно из них называлось, как и у Горького, «Мать», другое, недавно написанное, «Бабьи тропы». Припоминая их, она пришла к выводу, что Березовский действительно не смог бы написать ничего даже отдаленно похожего на «Тихий Дон». Но что за странная логика: я не могу написать глубокую, психологически правдивую книгу, стало быть, и молодой Шолохов не может! У меня нет таланта, так и у него быть не должно! Обыкновенная зависть!

Но Левицкой не доводилось до сих пор сталкиваться с литературной завистью в ее чистом виде: по существу, молодая советская литература, если понимать под ней пролетарских писателей и писателей-коммунистов вообще, такого явления еще не знала. Завидовать, конечно, завидовали — например, гонорарам и тиражам, но то была не зависть к гению, а к подобным себе. Но вышел «Тихий Дон» и разрушил царство литературного равенства. Это было подобно изгнанию из рая. Не «красный граф» Толстой, не Булгаков, не набивший оскомину Пильняк стали обладателями неслыханных тиражей и баснословных гонораров, а рядовой, до сей поры ничем особенно не выделявшийся член РАППа. Впрочем, простили бы ему братья-писатели и тиражи, и гонорары, как прощали выдвиженцам типа Либединского и Фадеева. На тех остановила выбор партия, и досадно было, что именно на них, но — и только. А тут успех ослепительный, невиданный, потрясающий все основы — и совершенно очевидно, что не запланированный Агитпропом. Случилось то, чего и боялись Авербах и Лузгин. Рапповское «Дерево современной литературы» зашаталось, с него посыпались литературные авторитеты.

Березовский, называя «ТихийДон» «правдивойкнигой», сам не искал ни в жизни, ни в литературе подобной правды, да и не признавал ее. Смириться с тем, что она существует, он, однако, не мог. Это было все равно что закоренелому атеисту ни с того ни с сего поверить в Бога. Куда легче поверить в таинственного белогвардейского офицера, в старушку мать, ходившую по редакциям и в ЦК…

И здесь у него нашлось немало единомышленников. Поначалу это были главным образом «кузнецы»: соратники Березовского по литературному объединению «Кузница», некогда отстраненному напостовцами от власти в ВАППе, — Федор Гладков, автор незабвенного «Цемента», менее известный прозаик Георгий Никифоров, поэт Григорий Санников. Был среди них и человек по-настоящему талантливый — прозаик Александр Малышкин, перешедший в «Кузницу» из «Перевала» Воронского. Когда-то, в 1917 году, он служил офицером на Черноморском флоте… Беспощадные матросские расправы над командирами на всю жизнь оставили зарубку в его психике. Когда услышал он о белом офицере, будто бы написавшем «Тихий Дон» (а ведь он и сам был в прошлой жизни офицером), то поверил в эту историю сразу и бесповоротно. Его не насторожило даже то, что он и в глаза не видел пресловутую старушку, и те, которые рассказывали ему о ней, тоже сами не видели.

Были, вероятно, и помимо «кузнецов» любители пересказывать литературные сплетни, люди из окружения Авербаха прежде всего, но «кузнецы» в том преуспели больше других. Тему «Тихого Дона» и его авторства они азартно обсуждали не только на заседаниях своей «Кузницы», но и в любом подходящем для этого месте — в редакциях, на литературных вечерах, в театральных фойе во время антрактов… Оттуда сплетня шла гулять по миру, распространяясь с той же скоростью, как еще недавно оглушительная слава «Тихого Дона». Ведь творческая слава — это дама, облаченная в одежды столь белые, что на них заметна любая грязь, даже мелкое пятнышко. И нет для иных ничего слаще, чем посудачить о природе этого пятна, словно оно, ничтожное, вобрало в себя все — и славу, которую не в добрый час испачкало, и творение, принесшее славу, и самого творца.

Рассказывали, сперва шепотком, а потом и в печати (преимущественно провинциальной) историю о старушке и ее сыне. Особенно отличались «земляки» Михаила из СКАППа, Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей, вотчины Киршона, Ставского и Фадеева. Вскоре после выхода в свет первого тома романа в ростовской газете появились три газетных подвала под заголовком «Неопубликованные главы из «Тихого Дона»» (правда, настолько слабые, что их всерьез никто не принял), а потом еще статья «Эпопея под вопросом» в «Большевистской смене», в которой шолоховский роман выводился «за грань искусства».

Наступили для Михаила черные дни. В конце марта 29-го года он писал жене из Москвы: «…ты не можешь представить, как далеко распространилась эта клевета против меня! Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у ГОСТа согласие, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о «шолоховском плагиате». Разрешение, конечно, дано не было. А до этого ходили такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем — любопытная подробность — когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: «Даже если бы Шолохов и был офицером, за «Тихий Дон» мы бы ему все простили!» Меня организованно и здорово травят. Я взвинчен до отказа, а в результате — полная моральная дезорганизация, отсутствие работоспособности, сна, аппетита. Но душой я бодр! Драться буду до конца! Писатели из «Кузницы» — Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. — люди со сволочной душонкой, сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях… Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански-реакционного нутра. Все это уже рассвищется. В печать пойдет в воскресенье опровержение».