День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

В кухне на окне лежал тяжелый сверток в желтой бумаге, стянутый накрест тесьмой. Федор повертел его в руках. Вдруг обертка лопнула, и, звякнув, упала на пол знакомая брошь Валентины.

Федор дрожащими руками разорвал красную тесьму свертка, на стол посыпались, стуча и звеня, шпильки, брошки, пудреница, хирургические инструменты, которыми когда-то пользовалась Валентина. В руке Федора заскрипел набивной крепдешин надушенного платья, в котором она впервые встретилась с ним за Волгой, еще тогда, одиннадцать лет тому назад… А вот батистовое платьице дочурки Наташи. И ее нет… Теперь он один, совершенно один. Нервный тик передернул его левую щеку. Перед глазами поплыла какая-то муть и лиловые, лиловые блестки. И гудит, и гудит в голове. Надо взять себя в руки!.. Вот семейный альбом… Милые, незабываемые лица!.. Вероятно, сестра Валентины принесла вещи. Зачем? Зачем?

Федор, охваченный тоской и болью, метался по комнатам с альбомом и скомканными платьями жены и дочери. Зацепившаяся за платье брошь сорвалась и проскакала по полу. Этот звук проскакавшей броши ударил Федора по сердцу так, что он, задыхаясь, попятился к широкому дивану и тяжело опустился на сиденье.

Ни жены, ни дочери… И холодно, холодно!.. Он даже не знает, где могила жены. Она погибла вместе с подвижным хирургическим отрядом возле Смоленска. Озаренная мечтами и радостями жизнь. Где все это?

С фотографии смотрела на него черноволосая, с лукаво приподнятой бровью смуглая Валентина. А вот Наташка. Кудрявая, с чуть откинутой головой, вылитая – он, Федор. Наташка на стуле – трехлетняя. Наташка на его руках – восьмимесячная. Наташка у модели крейсера «Аврора» – четырех лет. Это он тогда подарил ей модель легендарной «Авроры»… Наташка в батистовом платьице накануне войны. Она умерла вместе с бабушкой на пути из Ленинграда в Москву…

А вот пожелтевшие письма… Неужели это писала Валентина? Когда это было? Давно или только что, сейчас он получил письма? Может быть, она жива? И не было ни войны, ни ее гибели?

«…Сегодня Наташа сказала: «…Помнишь, мама, мы с папой ходили в звериницу, и медвежонок полез к тебе в сумку и думал, что там говядина…» Откуда у нее такая фантазия? А сегодня на мою досадливую просьбу: «Хоть бы, говорю, ты ботинки себе сама завязывала» – ответила: «Ты, мама, еще скажешь, чтобы я за тебя в хиркорпус ходила?»

«…Я счастлива, что в твоем сердце для меня есть постоянный светлый уголок. И я стремлюсь к этому уголку, бегу, как на огонек. И день сегодня такой светлый, радостный. Солнце изнуряло, ослепляло своими лучами. А я думала о тебе. И все жду и жду тебя. А ты в море. Когда же ты причалишь к берегам Кронштадта? Дочурка изождалась тебя, не говорю уже о себе. Тут про вашу победу над финнами так много разговоров, что я от зависти сгораю. Встречу тебя радостно, героя войны! А весна-то, весна-то какая чудесная, друг мой, Федор Митрофанович!.. Ты помнишь ли – мне нынче будет 30 лет? Такого призыва молодости я еще не испытывала. Семь лет тому назад все было так неосознанно, наивно! А теперь… Хочется жить, жить, Федор, полнее, значительнее!»

«…За окном полночь. Спать не дают мысли. Так ли мы живем, как надо? Чиста ли у нас совесть перед людьми? Ты пиши хорошие стихи, вот что я тебе скажу! Я счастлива, что спасаю жизни людей. В труде – поэзия. Волнующая и страстная. Но без тебя скверно. Тоска, как тина болотная. Трудности и огорчения ничтожны перед чувством, которое соединяет нас троих. Почему дочурка лепечет только о тебе?..»

Кто-то ходит. Тихо, осторожно. Так умела ходить только Валентина. Но ведь ее нет. А половицы скрипят и скрипят в той комнате, где жил Зарубин. Странно… Валентина здесь…

«Ты можешь еще воевать и стихом и бомбою», – как бы напоминает она.

Неодолимое желание овладело Федором: идти, теперь же, сию минуту, в облвоенкомат. О чем он будет говорить с комиссаром, что он ему выскажет и будет ли в состоянии высказать – над этим он не думал. Тень Валентины стояла перед ним неотступно.

Он собрал все письма, открытки, сунул их на окно, поспешно застегнул шинель на все пуговицы, нахлобучил серую каракулевую шапку и вышел в город.

На улицах пустынно. Бело от снега. На площади высокий мраморный Ленин. Федор видит только руку Ленина, указывающую куда-то на запад.

Глава четырнадцатая

1

Ночью в апреле темно и пахнет сыростью. Феофан Муравьев возвращался с предпраздничного вечера к себе домой в воинственном настроении. Он не шатался и не падал, а выписывал на улице ломаную линию.

Косились окнами дома, покачиваясь, вздрагивала земля.

– Эге ж, вроде земля охмелела? – ворчал Феофан, вышагивая ходом шахматного коня. – Ить это што? Скоро май, а на улицах ледок! А ведь была ростепель! – и, махая обвисшими руками, старался взглянуть на мутное небо.

Перед приходом мужа Фекла Макаровна перебирала архивные семейные бумаги в большом красном сундуке. Ее интересовали давние документы, относящиеся к жизни и деятельности покойного командира Забайкальского партизанского отряда Митрофана Муравьева.

– Где был? – спросила она, строго уставившись на Феофана. – Праздник за три дня встречаешь? Знаю тебя! Охоч до Первого мая, только вот дела-то у тебя в пивзаводе худые, план не выполнили? Чем праздник встречаешь? Какой совестью? Да ты, видно, на ногах-то не ходишь, ведь ты на роже домой полз? И как это я не разглядела тебя в молодости, а?

– Ты меня не беспокой, эге ж, – буркнул Феофан. – Я… им напором духа… эге ж, напором духа!..

– Ты что бурчишь? – Фекла Макаровна грозно посмотрела на Феофана через плечо.

– А што?

– А то! Спи лучше вместе с напором духа!

Феофан поднял мокрые глаза на жену, хотел было возразить, но махнул рукой, промычал свое обычное «эге ж» и лег в постель, не раздеваясь. Фекла Макаровна с досадой посмотрела на засыпающего мужа.

Мысль ее перенеслась к Федору. «Друзья, верно, и довели его до разжалования! Вот тебе и отвоевался, майор! Да еще моряк. Ордена, заслуги – все потерял, голубчик! Как же это могло быть, а? И в какую пору он успел там столько бед натворить? И что он там натворил, что до разжалования докатился?» – думала Фекла Макаровна, разглядывая телеграмму из Степногорска, полученную позавчера ночью.

«…Федор Митрофанович разжалован по всем причинам непригодности, – говорилось в телеграмме. – Шлет привет двум дядям двум тетушкам и Юлии Сергеевне