Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров

Прилуки и притягивали меня, и пугали. Опустевшая заброшенная обитель (здесь уже не было военного склада, но не было еще и музея) жила какой-то невидимой жизнью, и прикосновения этой жизни я остро ощущал.

Время в Прилуках текло не так, как в городе. Оно, казалось, вовсе никуда не текло. Оно затаилось. Огромные монастырские башни подпирали низкое небо. Им помогали такие же древние и неохватные тополя. Кляксы вороньих гнезд чернели в кронах. От карканья ворон холодок бежал по спине.

И всегда тут было как-то безлюдно, сиротливо. От монастырского некрополя в советские годы уцелела лишь могила Батюшкова. Кажется, это была первая могила, которую я видел в своей жизни. Помню несколько покосившееся маленькое белое надгробие. Летом оно чуть выглядывало из заросшей травы, а зимой — чуть виднелось из-под снега.

Я еще не умел читать, и дедушка говорил: «Здесь лежит Батюшков…» И слово «Батюшков» звучало как вздох о чем-то милом и родном.

Это милое и родное я бы назвал сейчас детством русской поэзии. Как всякое детство, оно невозвратно. Как всякое первое счастье, оно незабвенно…

* * *

Странные сближения, о которых писал Пушкин, бывают не только в литературе и в «большой» истории, но и в нашей жизни.

Именно к Прилуцкому монастырю я приехал, когда у меня родилась первая дочка и я нигде не мог купить детскую коляску. И вот вдруг услышал мимоходом: в Прилуки, в местный магазин, завезли прибалтийские коляски.

Я примчался, зашел в тесное сельпо, где среди всякой всячины, в темном закутке нашел коляску. Это была восхитительная коляска, сделанная в городе Лиепая. Снаружи синяя, а внутри белая с небесно-голубыми цветочками. Других вариантов не было, да мне и не нужны были другие. Я уже смотрел на эту коляску, как на родную. Будто чувствовал, что рядом с ней я проведу лучшие минуты жизни.

Лихорадочно подсчитал деньги: как раз хватит. Мне пробили чек. Я выкатил коляску на пыльную площадь. Вскоре показался обшарпанный автобус. Не успел я подхватить коляску, как автобус набился под завязку. Пришлось его пропустить. К штурму второго я приготовился, но коляска не лезла в автобус — мешали поручни. Пассажиры, видя мои мучения, вызвались помочь и стали тянуть коляску на себя. Коляска стонала и скрипела от натуги, но пропихиваться в душный салон не хотела.

Вдруг какая-то старушка потянула меня сзади за рубашку: «Милок, не ломай добрую вещь. Ты покати ее просто, у нее же колеса…»

Я вдруг как очнулся, вернулся с коляской на землю. Автобус, грузно раскачиваясь, скрылся в клубах пыли.

Тут пошел дождь. Я подставил ему разгоряченное лицо и стоял так посреди площади совершенно счастливый: у коляски есть колеса, и их целых четыре! Два-три километра до дома я буду своими руками катить эту единственную в мире коляску — еще без ребенка, но уже полную блаженной радости.

Поднимая у коляски крышу, я обнаружил внутри большой кусок полиэтилена. Благоразумно было бы накинуть его на себя, но я укрыл полиэтиленом драгоценную коляску. Тротуара за городом не было, я продвигался по краю разбитой дороги, вдоль которой щедрой рукой были расставлены плакаты, славящие перестройку и ускорение. Мокрая джинсовка липла к спине, и я чувствовал, как у меня растут крылья.

Пересекая с коляской центр города, я заметил пеструю толпу людей на Соборной горке. В микрофон говорили речи, играла музыка. В иной час я бы непременно полюбопытствовал, что там происходит. А тут я только подумал: и что они там празднуют? Лучше бы посмотрели, какую красивую коляску я купил.

Потом оказалось, что в тот день, 29 мая 1987 года, исполнялось двести лет со дня рождения Константина Батюшкова, и на берегу реки ему открывали памятник.